Культура заговора: от убийства Кеннеди до «секретных материалов»
Шрифт:
Причина, по которой Миф о красоте неподдельно тревожится о форме в целом и об образе заговора в частности, несомненно, объясняется и тем, что Вулф сознательно переписывала «Тайну женственности» в ту пору, когда отдельные комментаторы начали торжествующе заявлять о приходе «постфеминизма». Учитывая, что феминистки тридцать лет воевали с проблемой именования, которая красной нитью проходит через книги Фридан и Вулф, не удивительно, что последней приходится проявлять удвоенную осторожность, соглашаясь с образом, который к началу 1990-х годов обзавелся долгой и запутанной историей.
Кроме того, нежелание Вулф считать свой подход конспирологической теорией необходимо рассматривать в контексте возникшего после «холодной войны» скептического отношения к явно устаревшей политической риторике на фоне краха коммунизма в Восточной Европе в конце 1980-х годов. Похожая ситуация была и у Фридан: она недооценила конспирологические теории в условиях негативного интеллектуального отношения к политической демонологии, сформировавшегося после маккартизма. Более того, между эпохой Эйзенхауэра, которую описывает Фридан (на путь разоблачений она впервые вступила «одним апрельским утром 1959 года»), и президентствами Рейгана/Буша, на фоне которых разворачивается анализ в работе Вулф, несомненно, прослеживаются заметные параллели, и не последнюю роль здесь играет то, как отдельные
И все же эти аргументы не полностью объясняют упорство Вулф, настаивающей на том, что, несмотря на внешнюю схожесть, ее концепция — это не теория заговора. Нужно непременно принять во внимание, что Вулф неявно признает, что конспирологичность теории свидетельствуют о ненаучности подхода. И в своей второй книге «Клин клином» она заявляет, что «пришла пора сказать: пошел ты, у меня будут сноски, а еще и грудь», и похоже, ее одинаково беспокоит и то, что ее не воспримет всерьез «научный» феминизм, и то, что она бросает вызов антифе-министской реакции. [284] Хотя то, что хочет сказать Вулф, вполне понятно: в 1990-х годах женщина с мыслями в голове не должна вызывать удивления: судя по всему, ей с равной силой хочется подчеркнуть наличие сносок в ее книге и в то же время тот факт, что она гламурная феминистка 1990-х. Похоже, в глубине души Вулф сознает, что язык заговора обычно связывают с чокнутыми теоретиками и любителями распутывать убийства. Вдобавок она должна понимать, что сам ярлык «теория заговора» часто используется в качестве обвинения в исследовательском непрофессионализме и неискушенности. И здесь мы должны вспомнить, что, как и Фридан, свои самые горячие обвинения Вулф обрушивает на индустрию культуры; действительно, они обе создают то, что равносильно заговору, организованному рекламой и массмедиа. Так что порой отнекивание Вулф от конспирологии, в котором сквозит беспокойство, вызвано — рискнем сказать — параноидальным страхом заразиться этим распространенным и ненаучным образом мышления.
284
Wolf. Fire with Fire: The New Female Power and How It Will Change the 21st Century (London: Chatto & Windus, 1993), 201. Как и Фридан в своей второй книге, Вулф переносит обвинение в заговоре с патриархальных институтов на конкретных феминисток, которых она называет «феминистками-жертвами» (показательно используя ярлык, который ей приклеивали самой).
Ситуация усложняется еще и тем, что феминистки из академической среды заявили о своей оппозиции конспирологическому теоретизированию популярных феминисток, к которым относится и Вулф. Испытав влияние посггуманистических исследований в духе Фуко на тему социального господства, недавно возникшие формы теоретического феминизма часто основываются на скрытом отказе от упрощенных (и гуманистических, в конечном счете) представлений об управлении и причинности, с которыми обычно ассоциируется конспирология. Так, одно из «трех озарений», посетивших Линн Сигал в завершении анализа будущих феминистских стратегий, вполне простое — «признание того, что подчиненное положение женщин не является результатом сознательного заговора мужчин». [285] Похоже, Сигал намекает на то, что, если мы разберемся с этой смущающей склонностью к заговорам, мы продвинемся по пути избавления феминизма от его постоянной тяги к таким досадным и вводящим в заблуждение моделям анализа. Под словом «мы» в этом случае подразумеваются те женщины, которые, как и сама Сигал, чувствуют, что проект радикального феминизма, начатый в 1960-х, был похищен тем, что стало известно под именем жертвенного или культурного феминизма.
285
Lynne Segal. Is the Future Female?: Troubled Thoughts on Contemporary Feminism (London: Virago, 1987), 231.
Есть несколько причин, объясняющих, почему феминистки, попавшие под влияние постструктурализма и культурологических исследований, отвергают конспирологические теории. Делая обзор теории рекламы, Мика Нава отмечает, что «современные теории культуры и субъективности гораздо более серьезно относятся к личным действиям, дискриминации и сопротивлению, равно как и (под воздействием психоанализа) к противоречивой и фрагментированной природе фантазий и желания». Это «новое понимание субъективности, где уже больше нюансов», продолжает объяснять Нава, имеет очень важное значение для «современных критических опровержений представления о том, что медиа и реклама способны на последовательную и широкую манипуляцию, и отступает от представлений о том, что среднестатистические мужчина и женщина — оболваненные и пассивные приемники конспиративистских посланий, нацеленных на то, чтобы подавлять их истинное сознание». [286] Феминистки, подобно Наве, работающие в рамках культурологии, стали использовать такие ключевые понятия, как желание, фантазия, идентификация вместо конспирологических теорий, скажем, на тему массовой культуры или патриархального угнетения. Вместо параноидального страха перед проникновением, заражением и внушением со стороны каких-то внешних сил, ударение ставится на том, как люди используют культуру для создания своих собственных смыслов в той же мере, в какой эти смыслы неявно навязываются им индустрией культуры. Отказ от конспирологического мышления, несомненно, способствовал формированию определенного типа феминистских культурологических исследований, проведенных такими критиками, как Нава.
286
Mica Nava. Changing Cultures: Feminism, Youth and Consumerism (London: Sage, 1992), 165.
Более того, направления феминизма, испытавшие влияние психоаналитической интерпретации субъективности и пост-структуралистских теорий языка, позиционируют себя как противники психологии, управления и причинности, на которые опирается конспирология. Так, делая обзор существующие мнения в книге «Борьба полов», Кора Каплан обращает внимание на то, что анализ Кейт Миллет равносилен конспирологической теории фрейдистского толка. Каплан утверждает, что «Миллет… была вынуждена отказаться от понятия бессознательного, центрального для Фрейда и общего для обоих полов, поскольку она придерживается точки зрения, что патриархальная идеология — это сознательно подобранный, конспиративистский набор позиций, используемых мужчиной против эмпирических аргументов в пользу равноправного статуса женщин с целью поддержания патриархата». [287] Обвинения Каплан вдвойне значимы в связи с тем, что, с ее точки зрения, популярные феминистские теории патриархального заговора не могут похвастаться объяснением
287
Cora Kaplan. Radical Feminsm and Literature: Rethinking Millett’s Sexual Politics II Sea Changes: Essays on Culture and Feminism (London: Verso, 1986), 21.
288
Jacqueline Rose. Feminity and its Discontents // Sexuality and the Field of Vision (London: Verso, 1986), 90.
Однако если взглянуть по ту сторону разрыва, можно увидеть, что проблема кроется в самом теоретическом феминизме. Некоторые феминистки даже постструктурализм назвали хитроумным заговором мужчин-теоретиков и одураченных ими женщин. Как только историки обратили внимание на женщин как на субъект, рассуждают эти феминистки, тут-то и появился постструктурализм, «вовремя» заявивший, что сама идея человека как субъекта в той или иной степени выдумка. [289] Обвинение в конспирологии указывает на разрыв между феминистками, сосредоточенными на буквальном и материальном аспекте мужского угнетения в таких ситуациях, как порнография и изнасилование, и теми феминистками-теоретиками, которые делают упор на метафорах и образах. В предисловии к книге «Тела, которые имеют значение» Джудит Батлер пишет об «ожесточенных спорах, которые многие из нас уже устали слушать». Батлер ссылается на избитую критику постструктурализма в духе «если кругом один дискурс, то как насчет тела?» [290] Настаивание на неопровержимых доказательствах грубой реальности, вызванное стремлением к буквальности (что мы наблюдали, к примеру, у Вулф), препятствует развитию какой-либо дискуссии о том, что само понятие «материального» нагружено слишком объемным и неисследованным идеологическим багажом.
289
Оценки этого довода см.: Pamela Moore and Devoney Looser. Theoretical Feminism: Subjectivity, Struggle, and the «Conspiracy» of Poststructuralisms // Style 27 (1993): 530–558, а также: Patricia Waugh. Modernism, Postmodernism, Feminism: Gender and Autonomy Theory // Practising Postmodernism/Reading Modernism, ed. Waugh (London: Edward Arnold, 1992).
290
Judith Butler. Bodies that Matter: On the Discursive Limits of «Sex» (London: Routledge, 1993), 6.
Впрочем, Батлер действительно раздражает, «когда построение образно сводится к вербальному действию, которое, видимо, предполагает субъекга». Батлер считает, что это неверное понимание незаслуженно отразилось на отношении к ее книге «Проблема гендера», посвященной производству гендерных категорий. Это неверное представление заставляет «критиков, работающих в рамках подобных предположений… спрашивать, «если гендер создан, то кто тогда его создает?»» Другими словами, введенные в заблуждение читатели ошибочно полагают, что «там, где есть деятельность, за ней обязательно скрывается субъект, умышленно ее инициирующий». [291] По сути, Батлер спорит (среди прочих) с феминистками, подобными Вулф, которые находят сознательных заговорщиков, стоящих за любыми социальными процессами.
291
Ibid. 6–9.
Пристальное внимание Батлер к персонификации возникает в связи с такими книгами, как «Миф о красоте». Но, как мы уже видели, текст Вулф изуродован непрерывной риторической борьбой, поскольку Вулф отрицает и одновременно использует конспиративистские формулировки, изображая социальное действие анонимным в одном месте и вводя тайных агентов — в другом. Бесконечные метания между буквальным и метафорическим изображением заговора в популярных феминистических работах обостряют невозможность обозначить проблему каким-нибудь непротиворечивым образом. Кажется, что нет таких слов, при помощи которых можно было бы передать и необходимость найти виновных, и понимание того, что историческое развитие — это нечто большее по сравнению с деятельностью какой угодно группы отдельных людей. Как доказывает неверное толкование известной своей сложностью и абстрактностью прозы Батлер, найти правильные слова — нелегкая задача. Несмотря на все недостатки (пожалуй, в первую очередь вызванные противоречиями в тексте), книги таких популярных писательниц, как Вулф и Фридан, действительно указывают на идею (которую почти невозможно уловить) заговора без заговора, идею социального устройства без стоящей за ним какой-то группы заговорщиков и идею действия без тайных действующих сил.
Писательницы вроде Фридан, Вулф и Фалуди остаются популярными не в последнюю очередь потому, что они обращаются к таким пользующимся популярностью жанрам, как конспирологический триллер и детективный роман. В итоге возникает парадоксальная ситуация, когда научный феминизм оказывается впереди по части демонстрации благожелательного и вдумчивого отношения к массовой культуре и в то же время сохраняет неявную антипатию к популярному феминизму за его тягу к конспирологии. И наоборот, такие популярные феминистки, как Вулф и Фалуди, отвергают термин «заговор», желая, чтобы их воспринимали всерьез как раз тогда, когда они поддаются «упрощающей» притягательности персонификации и предлагают едва замаскированную версию теории заговора массовой культуры.