Культурный код исчезающего индивида

Задумайтесь, пожалуйста, о том, что примерно через двадцать лет на планете исчезнет один большой, или может быть, даже гигантский народ. Это советский народ, представители которого день ото дня дряхлеют и скоро их совсем не останется. Ни одного. И меня.

Это был народ, выплюнувший из себя все постсоветское население – русских, белорусов, даже украинцев, половину Средней Азии, здоровенный кусок Кавказа, четверть Израиля, чуток Германии и Соединенных Штатов. Продолжать можно бесконечно, вплоть до Австралии через Бразилию и остров Пасхи.

Я – представитель этого народа.

Я – носитель его культурного кода, то есть идеологии, привитой в детстве. Как выспренне любят говорить, впитала с молоком матери.

Да, мы все помним эти новогодние мандарины, манную кашу с комками в детском саду и толстые колготки. Это стало мемом, растиражированным в сети – с глупыми комментариями глупых женщин. Или мужчин, похожих на женщин. Ну вы, наверное, знаете таких.

Удивительным образом, за двадцать лет эти комментарии радикальным образом изменились. Мы начали коллекционировать то, от чего недавно избавлялись. Например, советские новогодние игрушки. Женщины, ныне бабушки и дедушки, плевавшие в детстве бесплатной кашей, за двадцать лет внезапно поняли, что теперь, как ни проси, бесплатную кашу больше не получишь. Женщины, ныне бабушки и дедушки, снова начали носить советские колготки.

А комментарии в Интернете сохранились. Интернет вообще все хранит, пока, конечно, платят за хостинг. Весь яд, всю глупость…

Я – носитель культурного кода советского народа хочу рассказать вам об этом исчезающем народе. Теперь. Когда время все расставило по своим местам.

Кто-то недобрый придумал колесо обозрения. Какие чувства оно должно вызывать по мнению изобретателя? Восторг полета? Ничуть. Когда сидишь на макушке этого колеса обозревать окрестности некогда, я обычно судорожно вцепляюсь в хлипкую цепочку, отделяющую меня от пропасти. И если в детстве я испытывала просто страх, то теперь к нему прибавилось манящее желание выкинуться из кабинки на самой маковке колеса, тем самым выпилившись из это сложной и слишком длинной жизни. А что? Всмятку, гарантированно.

В чем удовольствие-то? Недавно я думала о колесе обозрения и нечаянно мысленно сравнила его с войной. На войне испытываешь страх, и на колесе испытываешь страх. На войне есть вероятность увечья, и на колесе есть вероятность увечья. На войне вероятность смерти несколько выше, конечно… Но и тут: только шагни один раз влево.

А в постсоветском пространстве колесо обозрения стало символом опустения. В перестройку ржавые неработающие колеса высились над заброшенными парками и курортами. Они для меня были символом всего гигантского и мертвого, как, например, наша страна.

Казалось, я бы должна избегать колеса обозрения всю свою жизнь. Но один раз я на нем все-таки покаталась.

Это было еще в детстве, в Московском парке Победы. На колесо стояла очередь, хотя, я считаю, что обозревать в Московском районе нечего. Мама обычно любой наш выход в люди превращала в испытание, в гонку неизвестно куда и неизвестно зачем. Это сейчас люди в выходной день неторопливо прогуливаются с детьми, вкушая мороженое. А раньше в единственный мамин выходной надо было всюду успеть: детский театр в семь – это дедлайн (билеты куплены, не пропадать же добру), колесо обозрения до пяти (еще надо перебежать на трех транспортах в детский театр), катание на лодках до трех (смотри

выше про три транспорта), кафе-мороженое в час (постоять в очереди), парикмахерская мамы к одиннадцати.

В общем, в тот день загнанные как савраски, с потными подмышками, подлетаем мы к колесу обозрения. Которое работает до пяти. Без пятнадцати пять, однако, подходит наша очередь.

Я беру синенький бумажный билетик в потную ладошку, и мы забираемся в кабинку. Ну как забираемся? Колесо же непрерывно медленно крутится, не останавливаясь ни на минуту. Мне четыре года, у меня маленькие толстые ножки, одну из которых я пытаюсь закинуть в движущуюся кабинку. Ноги разъезжаются, и я падаю. Если бы у меня был папа, он бы, наверное, взял меня на руки. Но для юной мамы, я – неподъемный толстый ребенок. Кабинка, уныло скрепя, уплывает от меня вверх. Билетерша недовольно смотрит, у нее конец рабочего дня. Наконец, меня методом тяни-толкай запихивают в кабинку.

Колесо обозрения стонет на ветру, как раненое морское животное. В Питере, представьте, сногсшибательные ветра. Это же побережье Балтийского моря.

Итак, мы поднимается на самый верх. По дороге я испытываю все те чувства, которые я описала в самом начале, то есть сижу, вцепившись в хлипкую цепочку, отделяющую меня, такую маленькую, от такой большой пропасти. Скоро мы выше деревьев, а потом выше домов.

Когда мы на самой макушке, колесо снова тоскливо стонет и останавливается. Всё, вся махина, похожая на турбину атомной электростанции, застывает в тишине, и слышны лишь остренькие негромкие поскрипывания наших хрупких кабинок.

Внизу суетятся лилипуты – не больше мухи. Лилипуты, которым огромное колесо перестало подчиняться.

Колесо упрямо стоит. В соседней кабинке какой-то кавказец достает лаваш и начинает его есть, отщипывая по крошке. Видимо собирается сидеть тут долго-долго.

– Не бойся, – шепчет мне мама. – Сейчас нас снимет пожарная машина.

Прости, Господи, еще и пожарная машина! Мама не верит в скоропостижную смерть. В то, что мы так глупо умрем, разбившись вместе с гигантским колесом. А я верю, я – маленькая, и мне страшно и холодно. Сначала страшно, а потом холодно.

Через пятнадцать минут колесо обозрения опять издает невероятно тоскливый металлический стон и начинает двигаться в обратном направлении.

В американском фильме бы показали, как пострадавших от огромного колеса встречают психологи, оборачивают их шерстяными одеялами и дают чашку горячего чая. У нас ничего подобного. Мы вылезли из кабинки, отряхнули хвосты, как утки, вышедшие из воды, и пошли дальше.

– Ну что, мама? – спросила я дрожащими, синими от холода губами. – Теперь в театр?

Мама посмотрела на ручные часики, и мы решительно понеслись на трех транспортах в детский театр.

Бойтесь, дети, советских людей. Всех нас, воспитанных в USSA. Потому что у нас четырехлетний ребенок секунду назад готовится к скоропостижной смерти, а спустя два часа хлопает в ладоши в Большом театре кукол

У нас не было оград в детских садах. Не от кого. Это сейчас самая распространенная профессия – охранник. Современники «обилетили» этим ярмом всех бывших военных. У нас не было заборов в детских садах, не было гроздьев камер видеонаблюдения, висящих на фасадах, кодовых замков.