Культурный код исчезающего индивида

Миланес Юлия

Однажды, мне дали большую шоколадную конфету и усадили на мою малюсенькую скамеечку у кровати старой Прасковьи. Конфета была в бумажной обертке, а под оберткой у нее был еще один фантик – из фольги. Я тогда уже понимала, что конфету надо развернуть, но маленьким пальчикам это никак не удавалось.

– Дай мне! – внезапно сказала старая Прасковья и протянула немощную руку.

Я отдала свою конфету.

Прасковья, которая по старости уже много лет ничего не ела, кроме белого мякиша, размешанного с молоком, с остервенением

отбросила фантики и вцепилась в шоколад беззубым ртом. Сейчас я бы поразилась, какая тяга к жизни, к удовольствиям, может быть у умирающего человека, но тогда я была еще несмышленышем.

Я удивилась, но не заревела, как ревут многие малыши, стоит только у них что-нибудь отобрать.

Но старухе было не справиться с конфетой, и она спрятала ее между матрасами (ее кровать была сетчатой с двумя ватными матрасами).

Кульминация наступила несколько позже, когда вечером затопили печку. Конфета растаяла в тепле, а старая Прасковья захотела ее достать, в результате были вымазаны шоколадом матрас, простыня, одеяло, и руки беспомощной умирающей старухи.

Такую картину и застала прабабушка Люся, войдя в маленькую комнату.

– Мамка! Мамка! – кричала прабабушка Люся, сама очень древняя, своей совершенно древней матери, с непередаваемым тверским говором. – Смотри, ты опять обосралася!

– Та где? – беззубо шамкала старая Прасковья.

– И все говном вымазала! – сокрушалась прабабушка.

Тут прапрабабушка Паня сообразила, что если узнают про то, что она отобрала у меня конфету, ее будут ругать еще больше, и «созналась»:

– Обосралася я, Люська!

Этот эпизод я сейчас не очень понимаю, как трактовать. Возможно, у старой Прасковьи уже были провалы памяти, и она забыла про шоколад, поэтому и «созналась».

Но тем не менее, ее почти неживое тело перевернули, и поменяли белье.

У Кира Булычёва есть повесть «Тайна третьей планеты», а у меня теперь есть мое самое первое воспоминание о себе «Тайна первой конфеты».

Вскоре мы с мамой съехали в центр Ленинграда. Остались в прошлом и теплая печка, и маленькая табуреточка, и старая Прасковья. Воспоминания о прапрабабушке Пане очень скоро выветрились из детской головы. Через некоторое время, я приехала с мамой в Горелово в гости, пришла в маленькую комнату и села уже изрядно подросшей попой на скамеечку. Старой Прасковьи на кровати больше не было. Тогда я ни секунду не задумывалась, куда же она делась. А на эту кровать стали укладывать спать меня. Пятно от шоколада так и не отстиралось с матраса.

Саночки

Смущение – это какое-то странное чувство. Говорят, что есть приятное смущение, например, от комплимента. Для меня смущение – это в первое очередь чувство неловкости от того, что я делаю.

Например, я испытываю (в свои-то сорок шесть лет!) смущение от того, что я – писатель. Потому что это «ненастоящая» профессия. Вроде как, я не тружусь – таково всеобщее мнение подруг моей мамы. Вот если бы я работала шпалоукладчицей – это совсем другое дело! Это почетный труд!

Я никому ничего не собираюсь доказывать. В самом деле, как доказать человеку, получившему среднее специальное образование, что рождение смыслов – это тяжелый умственный труд?

Слава Богу, у меня нет камней преткновения по этому поводу в моей маленькой (не родительской) семье. Потому что достаточно тяжело торопливо извергать из себя текст, одной рукой помешивая борщ. Моя вторая половинка обычно терпимо относится к стуку клавиш по ночам. Не говоря уже о том, что я могу начать бегать из угла в угол, когда меня осеняет очередная «гениальная» писательская идея.

Но мое первое смущение случилось со мной где-то в четыре года. Дело было опять в Горелово, где я гостила зимой у прабабушки Люси.

В Горелове все друг друга знают. По крайней мере, так было в моем детстве. Мало того, все это поселение напоминает пиратский бриг, потому что все жители носят клички. Я специально не пишу, что это напоминает поселение уголовников, потому что «уголовники», или «пираты», были очень старые люди. Прабабушкин старый телевизор чинил Валька Кулак. Нет, он не был кулаком по классификации зажиточных крестьян Владимира Ильича Ленина. Просто на одной руке у него не хватало пальцев. Одного мужчину в уже очень почтенном возрасте называли Андусей, потому что он всю жизнь прожил в Горелово, и соседи помнили, что будучи сопливым мальчишкой, он представлялся Андрюшей, не выговаривая букву «р». Представляете, каково в шестьдесят лет быть Андусей? Лучшей подругой прабабушки была Верка Рыжая. Именно так: не Рыжая Верка, а Верка Рыжая. На ней и остановимся.

Несмотря на погоняло, Верка была в преклонном возрасте, дородная и, действительно, красила волосы хной, отчего имела рыжую шевелюру. Верка жила у самой речки, а мы жили на Речном переулке, поэтому все пути прабабушкиной подруги вели мимо нашего дома. И каждый раз она останавливалась у нашего забора, чтобы обсудить последние сплетни, которые я старательно подслушивала и, что понимала в возрасте четырех лет, разносила среди детворы.

И вот однажды случился конфуз. Как многие старые женщины, Верка недолюбливала жену своего сына. В своем почтенном четырехлетнем возрасте я быстро усвоила, что улыбчивая Веркина невестка – Галя – неряха, плохо готовит, засранка, неумеха и разбаловала детей. А Галя была очень добра ко мне и всегда угощала конфетами. В один день, она остановилась у нашей калитки и протянула мне конфету, а я, по-пиратски прищурив глаз, ей выдала:

– В вашем салате одна картошка, если копнуть поглубже!

Дело было сразу после Нового года и у всех на столе стоял «Оливье».

Галина как-то сразу поблекла и ушла. А я с тех пор все салаты копала глубже, чтобы разобраться, из чего они состоят.

Конец ознакомительного фрагмента.