Купеческий сын и живые мертвецы
Шрифт:
— С точки зрения закона всё ясно, — вклинился в разговор нотариус, — поскольку Митрофан Кузьмич оставил недвусмысленные распоряжения на случай своей внезапной кончины или безвестного отсутствия. До тех пор, пока его сыну Ивану не исполнится двадцать один год, управление алтыновский делом должно быть передано законной супруге Митрофана Кузьмича: Татьяне Дмитриевне Алтыновой. А, буде она откажется от исполнения возложенной на неё миссии, управлять всем станет Софья Кузьминична Эзопова. Но лишь при условии, что она в официальном порядке раз ведётся с супругом своим, Петром Филипповичем Эзоповым. Впрочем, — нотариус бросил быстрый взгляд на Ивана, — батюшка ваш оговорил и ещё одну возможность. Вы сможете в его
Петр Эзопов хохотнул было при этих словах, однако смешок его вышел коротким: должно быть, ему припомнился нынешний — неведомый ему — Иван.
— Погодите, Николай Степанович! — Иван вскинул руку. — Я думаю, у нас ещё остаётся надежда, что батюшка вскоре вернётся домой!
— Надежда остаётся, — согласился нотариус. — Но мы обязаны рассмотреть все возможные шаги в той ситуации, которая сложилась в данный момент. Матушка ваша не выказывает особого желания осуществлять управление предприятиями Алтыновых, о чем она мне сообщила непосредственно перед вашим приходом. Она желала бы вернуться обратно в Москву. И в Живогорске готова задержаться на месяц, самое большее — на два. А за столь короткое время, как мы только что говорили с господином Эзоповым, произвести расторжение брака между ним и его супругой Софьей Кузьминичной не представляется возможным. На бракоразводный процесс уйдёт полгода минимум. Так что ситуация, сами понимаете, патовая.
— Не патовая! — Иван мотнул головой, но тут же сморщился от боли: чугунные гири снова пришли в движение. — Ежели в ближайшие дни мой батюшка не вернётся, я берусь сдать все гимназические экзамены экстерном. Полагаю, двух месяцев на подготовку мне вполне хватит.
Это явно не было похоже то, что происходило с ним в те пропавшие (или, напротив, невесть откуда взявшиеся) десять лет. Тогда он, Иван Алтынов, сдал экзамены на аттестат зрелости и уехал учиться в Москву, тогда как его маменька, напротив, осталась в Живогорске и взяла на себя управление семейными делами. Однако Иван уже понял: полного повторения того, что он помнил о времени своего десятилетнего отсутствия, не будет. Взять хотя бы то, что Николай Степанович Мальцев теперь уверен: Ивану уже известно все о содержимом конверта из коричневой манильской бумаги. Так что ему не будет нужды сообщать о запечатанных в этом конверте документах Ивану — в тот день, когда тому исполнится двадцать один год. Какое бы будущее ни было предначертано купеческому сыну ранее, теперь оно необратимо поменялось.
Почти минуту все хранили молчание, и только потом нотариус произнес — с нарочитой бодростью:
— Ну, в этом случае всё устроится наилучшим образом! А сейчас я, с вашего позволения, вас покину. Софья Кузьминична поручила... — Он осекся было, но тетушка Ивана взглядом показала господину Мальцеву, что тот может говорить, и он закончил фразу: — поручила мне выправить необходимые документы, касающиеся пребывания Валерьяна Петровича Эзопова в лечебнице для душевнобольных. И, боюсь, мне придётся прибегнуть для этого к помощи доктора Краснова — невзирая на все те чудовищные обстоятельства, которые нынче в отношении него выяснилось.
— Боюсь, — Софья Кузьминична вздохнула, — что следующей в очереди за его помощью могу оказаться я. Ежели не удастся отыскать в городе другого подходящего доктора, я вынуждена буду снова вызывать его — убийцу моего отца! Остаётся только уповать, что он вместе со своей Агриппиной не решит прикончить и меня тоже!
При этих её словах матушка Ивана поморщилась так, словно ей пришлось глотнуть хинной настойки, а Петр Эзопов сказал:
— Агриппина Федотова уже обратилась к Татьяне Дмитриевне с просьбой о расчёте. Полагаю, она собирается не позднее завтрашнего дня покинуть Живогорск.
4
Когда Иван вышел из комнаты, которую занимала Татьяна Дмитриевна, первым его побуждением было: пойти к себе и завалиться спать. Взять пример с Эрика Рыжего. Тогда — кто знает? — могла бы схлынуть и та тяжесть в голове, из-за которой всё для купеческого сына словно бы подернулось туманной пеленой. Но на полпути к своей комнате он столкнулся с запыхавшимся садовником Алексеем, кухаркиным мужем, который в господскую часть дома и не заходил-то никогда.
— Вы уж не прогневайтесь, Иван Митрофанович, — смущенно проговорил он, — на мою бесцеремонность. Но я побоялся опоздать! Приказчик в лавке мне сказал: вы решили раздать ваших голубей тем, кто пожелает их забрать. Вот я и подумал: нельзя ли и мне получить пару? Наш со Стешей младший сынок, Парамоша, тоже голубей разводит, как и вы. У него, конечно, таких породистых птиц нет, но очень уж он любит с ними возиться!.. Так, может быть...
— Идем, Алексей! — перебил его Иван. — У меня как раз есть отличная пара турманов — как раз для твоего сына.
И они, выйдя из дому, зашагали к Иванушкиной голубятне.
С тяжёлым сердцем Иван туда поднимался. Голуби составляли самое светлое, что оставалось у него с детства. И даже теперь, по прошествии десяти лет, расставаться с ними ему страшно не хотелось.
Именно поэтому он и решил отдать Алексею пару московских серых турманов — самых дорогостоящих своих птиц, за которых он заплатил больше пятисот рублей. После такого было бы уже просто смешно сожалеть об остальных голубях — или, паче того, идти на попятный.
Хотя — Иванушка отчасти лукавил, обманывал себя. Для него-то самой дорогой птицей был белый орловский турман: его любимец — Горыныч. И отдать его прямо сейчас, сегодня, Иванушка не мог, какие бы резоны для этого ни существовали. Не хватало у него на это духу.
"Ведь ещё один день ничего не решит, — говорил он самому себе, взбираясь на голубятню по приставкой лесенке. — И, если уж и Горыныча надо отдать, то пусть его возьмёт кто-нибудь из соседей — хотя бы мальчишки с Губернской улицы..."
Алексей остался ждать его внизу. Возможно, именно из-за этого Иван, когда поднялся на голубятню, ощутил чувство, напоминавшие прострацию. Ему показалось, что воздух внутри не слишком большого помещения ходит волнами — как штормовое море. А тени по углам становятся трёхмерными: обретают объём.
Иван снова встряхнул головой — и снова от этого сделалось только хуже: внутри его черепа задвигались прежние гири. Но даже это не помешало ему заметить, как встревожено мечется и бьёт крыльями Горыныч внутри своей отдельной клетки — куда Иван отсадил его из-за драчливого норова. Белый орловец словно бы ощущал то же самое, что и его хозяин: грядет что-то скверное. И не желал с этим мириться.
— Ну, ну, — Иван шагнул к клетке своего любимца, открыл её и сунул внутрь правую руку, — что ты так разволновался?
Он хотел было привычно взять Горыныча, но тут белый орловец отколол такой номер, каких даже он прежде никогда себе не позволял: пребольно клюнул своего хозяина в ладонь — как раз туда, где краснел один из незаживших порезов от стекла. Иванушка вскрикнул, выдернул руку из клетки и — тут же краем глаза уловил: та тень в углу, которая давеча показалась ему трёхмерной, шевельнулась сама по себе. Он напряг глаза, пытаясь понять: что там? И не обманывает ли его зрение после бессонной ночи и безумного утра. Однако в углу вроде бы только пылинки плясали в тусклом свете, проникавшем внутрь сквозь слуховое окно голубятни.