Купип
Шрифт:
Чудовище действительно уползало. Оно медленно перебирало лапами, выволакивая тяжелое тело на песок. Зелено-черный панцырь его обсыхал пятнами. Выпуклые глаза смотрели тусклым и зловещим взглядом. Сердце Устрицына разрывалось.
— Самый страшный гавиал уползает! — чуть не плача кричал он. — Идите скорее! Тут плавает таинственная бутылка… Аллигатор уползает! Вы слышите?
— Хватай его и кидай обратно! — донесся из-за кустов мужественный голос «Робинзона».
— Ну да… У него — клешни… я боюсь!
— У аллигаторов не бывает клешней, это — во-первых! У них челюсти, способные перекусить годовалого козленка. Толкни его сандалией,
Кусты зашатались, раздвинулись. «Робинзон» и «Пятница» мощными скачками ринулись на отмель. В руках у «Робинзона» была драга, круглая драга, ячейки которой были залеплены чем-то белым; утром сквозь нее протирали дома творог на сырники. «Пятница» размахивала мушкетом. Перевитые зеленой ленточкой белые косицы ее подпрыгивали на каждом шагу.
— Эх, ты! — загремел «Робинзон», одним ударом ноги сбрасывая гавиала в окруженную песчаным валом заводь. — Полюбуйся, «Пятница»! Этот несчастный попугай не способен даже сторожить дичь, когда мы уходим. Его придется застрелить, я думаю…
— Я всегда говорить то же самое, хозяин… — покорно сказала «Пятница» и тряхнула косичками.
Но «Попугай Поль» негодующе запищал:
— Я вам дам — застрелить! — возмутился он. — Меня комары ели-ели! Пока вы там ничего не поймали, вон смотрите, какую я таинственную бутылку нашел. Вон плывет!..
Тут глаза «Робинзона» вспыхнули мрачным огнем торжества. Он тоже увидел бутылку.
— Ура! — рявкнул он, — Люська!.. Вернее: «Пятница»! Смотри: бутылка за бортом, настоящая бутылка. Вот так Устрицын! Чур! — я тогда не Робинзон! Чур! — я тогда Джон Мангльс! А ты — леди Елена, ладно?..
— А я — Роберт, я Роберт, да? — взвизгнул Устрицын. — Лева, слышишь? Я тогда — Роберт. Чур! Чур! Я больше ни за что не буду попугаем! Вот что!
Так в погожий летний день 19… года экипаж шхуны «Дуглас», находясь под 60° сев. широты и 28° 15' восточной долготы вторично обнаружил в море плавающую бутылку.
Несколько минут спустя мускулистые руки «капитана» и его спутников извлекли бутылку из воды.
«Леди Елена» вытаращила свои большие глаза, того самого прекрасного цвета, какими бывают глаза совсем молодых галчат.
— Стеклянная! — благоговейным шопотом сказала она. — Это — от уксуса. Я знаю. Смотри, Лева: она запечатана чем-то.
— Миледи, — ответствовал «Джон Мангльс», с шотландской вежливостью наклоняя голову, — вы сегодня менее проницательны, чем обычно. Это, конечно, бутылка от крепкого ямайского рома. Разве вы не узнаете зеленоватого вест-индского стекла? Почем мы знаем, откуда принесли ее в наш тихий залив морские течения? Может быть, в ней заключена великая тайна…
— Может быть, — пискнул Устрицын, — она прошла желудки десяти акул?..
— Глупости, «Роберт», это невероятно, этого не может быть!
— А я говорю — вероятно! Может быть, сначала ее съел маленький акуленочек, потом этого акуленочка, может быть, съела акула побольше, потом еще больше, потом вот этакая, потом…
— Устрицын, замолчи немедленно! — грозно окликнул «капитан». — Интересно, что там в бутылке?
Устрицын прижал к бутылке нос, постучал по ней пальцем.
— Вижу! — закричал он. — Там какая-то бумажка лежит. Такая грязная… Надо ее достать!
«Капитан Мангльс» вздрогнул. — Бумажка? — прошептал он. — Открывать бутылку? Да ты с ума сошел, Устрицын! Тогда документ немедленно рассыплется впрах…
— Впух и впрах, — подтвердила «леди Елена».
— Не впух и впрах, а просто впрах, — рассердился «Мангльс». Я никогда нигде не читал, чтобы документы рассыпались в впух и впрах. Ее надо открывать умело. Как же быть-то, Люсилья, а?
Воцарилось долгое молчанье. Лева держал бутылку в руках так, точно это был лучший из брильянтов короля сиамского Чула-лонг-кори-кута. Солнце слепило глаза. Устрицын и Люся, разинув рты от жары и любопытства, смотрели на находку. Внезапно с лесопильного завода прилетел звонкий удар колокола.
— Уже час, — задумчиво сказал «Джон Мангльс». — «Роберт», измерь величину тени шагами. Эти хронометры вечно врут. Гм! Что же нам делать?
Устрицын вышел из воды на отмель. Его вихрастая коротышка-тень легла прямо на юг.
— Лева! — закричал он через минуту. — Смотри, как смешно-то. Тень как раз с меня ростом. Как раз! Вот я лег на нее. Тень — до щепки и моя голова — до щепки. Лева, знаешь, я придумал, что делать! Побежимте лучше к этому дяденьке, который живет около пруда… Ну, у которого такой свисток… Который все время на лодке… У которого на одной руке пять якорей, а на другой два туза, чья-то морда и по-китайски написано… Уж он-то наверное умеет бутылки открывать…
Люся Тузова взглянула на Леву: «Ай да Устрицын!»
— А ведь верно, — сказала она. — Еще ребята его зовут — капитан Койкин. Его все боятся. Его один раз даже наш петух, — тут Люся сделала большие глаза, — испугался, а уж он — ну решительно никого не боится… Наверное, он все умеет! Бежим к нему.
Быстрее быстрого они запихали в ведерко добычу — пять аллигаторов, одного гавиала и двух скользких усатых дельфинов — и помчались по берегу. Впереди, подпрыгивая, мчался Устрицын, за ним поспешала Люся, а сзади всех бежал Лева Гельман с бутылкой. Ему вчера воткнулась вот этакая заноза в пятку, он побоялся иода, все прикладывая к пятке подорожник, и теперь изрядно хромал.
Около той дачи, где жил капитан Койкин, тянулся желтый дощатый забор. Забравшись на камни (— У, крапива какая противная! — заворчала сейчас же «леди Елена»), все трое старались заглянуть во дворик.
— Там собака ворчит… кажется, — опасливо проговорила Люся, прислушиваясь.
— По-моему, храпит кто-то… или хрюкает, — сказал Устрицын.
И он был прав. За забором они увидели чисто морскую и величественную картину. По всему двору тянулись веревки. На них пестрело развешенное белье. Оно весело хлопало и парусило на ветру. В углу, на земле, стоял брезентовый шезлонг. Над ним на веревках был натянут какой-то странный тент из простыни, а под тентом, развалившись в кресле, покоился капитан Койкин. На обложке толстой книги, которую он держал в левой руке, виднелся черный силуэт парохода. Правой рукой капитан то сердито почесывал загорелую и волосатую грудь свою, то что есть духу хлестал себя по плечам березовой веткой — на ней осталось уже очень мало листьев. Удивительнее всего были его брюки: они спускались на босые капитанские ноги таким привольным клешем, каких ребята не видывали еще никогда.