Курган. Дилогия
Шрифт:
Потом собравшиеся волхвы, ведуны и сильные в лекарском деле люди, принеся богам жертвы, стали осторожно – по одному – изучать, что за напиток плещется в том или ином бочонке, и что в него подмешано. Оказалось, что во многих бочонках, отмеченных громовым знаком, вино, грут или эль отравлены медленным ядом. Лишь через несколько дней становилось ясно, что смерть неизбежна и помочь уже никто не в силах. Такое зелье оказалось подмешано во многие напитки. Волхвы быстро распознали отраву. От нее существовало противоядие.
А вот в некоторых бочонках…
Казалось, что напитки в них чисты, нет ничего опасного. Но это только на первый взгляд. Как только бочонок вскрывали, у всех, даже самых искушенных волхвов возникало неодолимое желание отведать напиток, хоть чуть-чуть прикоснуться к нему краешком губ, смочить рот. Напитки содержали незнакомую, чужую волшбу. Даже сильные и искушенные колдуны с трудом противились ей.
Тогда – не мешкая! – решили уничтожить жуткое зелье. Но не выливать же его, оскорбляя Мать сыру землю или обижая духов воды: русалок и водяных – оскверняя их жилье. А отдать отраву всеочищающему Святому Огню. Он справится с любой нечистью. Это известно с незапамятных времен.
Вскоре на разных концах альтидской земли заполыхали кострища. Это не жертва богам, нет! Богам такое не приносят! В огне сгорала отрава хеннигсвагского ярла. И вот… Там, где в очищающем пламени лопались от жара бочонки со знакомой волхвам отравой не происходило ничего необычного. А вот в тех кострах, где шипя испарялись напитки с чужеродной волшбой, происходило нечто странное. Казалось, огненные боги, часть которых живет в любом пламени, ведут небывалую борьбу. Бешено-пляшущий огонь то пригибался к Матери–Земле, то вздымался вверх, будто угрожая солнечным богам. Пламя резко меняло цвет: из привычного багрового, до темно-зеленого, затем серого. О таком мудрецы не слышали.
Постепенно огонь приобретал неясные, но пугающие очертания. Пораженные кудесники пали ниц перед возникшей в пламени многорукой устрашающей женщиной. Походившая на огромного паука-мизгиря, она руками отмахивалась от тянущихся к ней языков пламени. Шла борьба и огненные боги побеждали. Они жгли чешуйчатое тело чудовища, которое чернело, сжималось и покрывалось сверкающими угольками. Вой и сухой треск, от которых леденела кровь, неслись над местом битвы. Это стучали друг о друга, подвывая в бессильной злобе, связки черепов подвешенные на ее поясе. Они чернели и лопались от нестерпимого жара.
На помощь огненным богам подоспел громовержец Перун. Небо над кострами потемнело, налилось тяжелыми тучами, загрохотал гром и в жуткое пламя беспрерывно полетели разящие молнии.
Впервые люди увидели битву богов, такие сражения скрыты от их глаз. Они идут в иных местах, в иных мирах. Еще нескоро, после того как, задымясь, угас последний уголек и в лазурной синеве рассеялась последняя струйка дыма, свидетели небывалого боя осмелели и приблизились к огневищам. Теперь на их местах из-под земли били светлые громовые ключи.
Когда со смертоносным зельем в Триграде покончили, вину с воеводы Годослава сняли, не дожидаясь вестей из других городов Альтиды. Все жители видели, что происходило вдалеке от городских стен. Там, за речной излучиной, полыхало такое же всеочищающее пламя, и громовержец Перун метал в него синие стрелы.
«…Не нам судить о сотворенном. Вина воеводы велика, но более велико избавление от Зла, что могло постигнуть страну. И воевода Годослав делал все, чтоб отвести это Зло. Делал по своему разумению и как вещало его сердце. Для спасения Альтиды он пожертвовал самым дорогим, что у него есть: честным именем воина. Так пусть воевода живет – как ведает сам…»
Жить воеводе осталось недолго. Коварное зелье засосало его. И выбраться из этой трясины сильный воин не мог. Только остатки апрамеи поддерживали уходящие силы. Но золотисто-красный порошок заканчивался, и с каждой щепоткой сокращалась жизнь. Единственно, что немного облегчало его страдания, это особым образом приготовленный отвар чудной лесной травы – зверобоя. Больше волхвы ничем не могли ему помочь.
Вскоре после того, как вече сняло с него вину, воевода Годослав рано утром вышел из городских ворот. Он шел немощным шагом, тяжело опираясь на высокий посох. Его он вытесал из растущей у дома бузины. Воеводу провожала только дочь. Годослав не хотел, чтоб люди знали, как он закончил свои дни.
На плече воеводы висела сума. В ней находилось скудное съестное: хлеб, несколько луковиц, соль. Взамен богатого наряда воевода надел простую и удобную холщовую одёжу. Оружия, с которым он никогда не расставался, Годослав не взял. Путь воеводы лежал в сторону голубеющей вдали лесной кромки. Там на полуночи начинались вендские леса. Воевода Годослав шел умирать…
Всеславу же, красавицу дочь триградского воеводы, как это принято – по осени – сосватал молодой властитель крепости Виннета, князь Молнезар…
Нет, совсем не стоило рассказывать Добромилу о его деде, триградском воеводе Годославе. «Сейчас ни к чему, – подумал Велислав, – слишком уж нехороший – страшный вечер – выдался. Да и начало ночи пока ничего хорошего не сулит: неведомый упырь объявился. А что дальше будет? Нет, пусть у Добромила не будет худых дум, пусть не гнетет его мысль о деде. Придет время – все узнает. Я обязательно расскажу, что мне о нем известно, и княгиню Всеславу попрошу, чтоб ничего от сына не скрыла. Дед Добромила достойный человек, но это потом. Сейчас надо ночь пережить…»
А ведь поначалу, когда выехали из Виннеты, никто и предположить не мог, что ожидает их отряд у Древней Башни, напротив древнего болота – Гнилой Топи.
«…Думали-то за пару-тройку недель обернуться, да без особых хлопот и передряг. Попросил князь Молнезар, чтоб сыну его край Варяжского моря показали, да вендские деревни, что в альтидском пограничье, в великом лесу скрыты, навестили. Чтоб увидели славные охотники, каков он – будущий виннетский князь Добромил… Уже осмотрели, что намечено, возвращались: через два-три дня дома уже пировали бы, в Виннете… Да вот угораздило! Семь смертей, а что дальше будет – то неведомо…»