Курган. Дилогия
Шрифт:
– Это тебе, батюшка домовой. Прости, что нет молока и каши. Не гневись, пожалуйста. Не готовили.
Первые кружки выпили молча, в память о погибших товарищах, затем Борко, на правах добывшего кабанчика охотника, достал широкий охотничий нож и разделал поросенка на большие части.
– Вот, берите, какой кусок на кого смотрит. – Парень сглотнул слюну: – А мне уж что останется…
– Останется, останется, Борко, – захохотал Прозор, – на всех хватит, не переживай!
Любомысл молчал. Потягивая квас, старик смотрел на друзей. Румяный, широконосый Борко, с лукаво–веселыми глазами, ловко и неприметно прибрал к своим рукам лучшие куски кабанчика; весело похрустывал хрящиками. Серьезный, подбористый Милован, чем-то неуловимо схожий с Борко, чуть хмурил разлетистые брови, был молчаливо-строг, ел не выбирая. Добромил быстро освоился: улыбался, поглядывая на вендов, не забывая жевать сочное мясо. Прозор и Велислав ели молча: по давней привычке всегда настороже. Покой – покоем, но даже во время еды надо держать ухо востро: ночь еще не кончилась. И они не дома, не в Виннете, а все еще в Древней Башне. А на другом берегу Ледавы Гнилая Топь. И пока на ней тихо. Но это только сейчас: неизвестно, что еще скрывается в древнем болоте, упырь южных морей не просто так появился в далекой северной реке.
Кабанчика съели в полной тишине. Только раздавался треск ломаемых костей и слышалось легкое урчание Прозора.
Когда венды убрали всего поросенка, сделали небольшой передых.
– Любомысл, – взяв в руки узкогорлый кувшин и наполняя кружку фризонским напитком, молвил Прозор, – расскажи, что-нибудь интересное. Знаешь, я и не знал, что ты так много видел. Только прошу, не надо ничего страшного говорить. Мне так кажется, что на сегодня вполне достаточно всякого такого, – дружинник пошевелил в воздухе пальцами.
– Да, Любомысл, – поддержали Прозора Борко и Милован. – Если можно, то без страхов, пожалуйста… Ты же Добромилу страшных сказок не рассказываешь.
– Конечно, не рассказываю, – весело откликнулся Любомысл. – Я вообще-то его разным разностям учу, ну и попутно, когда придется, всякие занятные случаи из своей жизни вспоминаю. А уж страшны эти истории, иль нет – не мне судить. Говорю только то, в чем сам твердо уверен.
– А вообще ты много стран видел? – спросил Прозор. – Вот знаешь, я иногда в корчму захожу, которую не так давно рядом с пристанью построили. Так вот, там разные корабельщики собираются, но знаешь, Любомысл, никто, так как ты, не может ничего интересного поведать. Корабельщики и купцы все про барыш, да про ураганы которые пережили. Скучно… А может, они не видели ничего, вот им и сказать нечего.
– Нет, Прозор, – возразил Любомысл, – каждый мореход может тебе много чего занятного порассказать! Все дело в том, как его разговорить, для этого особое умение нужно. Хочешь научу? Вот когда ты с ними беседу заводил, угощал чем–нибудь?
– Да вроде как нет, просто подсаживался. У каждого свое угощение есть, они же вроде люди не бедные, а что?..
– Ну вот, тут ты и ошибся в самом главном… Человек, после того, как его море побьет, как опасностей избежит – отдохнуть должен. Вот мореход и идет в корчму. Там вино, водка, прочее хмельное. Да и народ там такой же собирается – отчаянный… Только вот принято, понимаешь ли, со своим угощением подсаживаться, да беседу заводить… Если, конечно, хочешь чего-нибудь интересного послушать и узнать, а так… – Любомысл пренебрежительно махнул рукой. – Без угощения сочтут, что ты просто скупердяй знатный, и дел с тобой иметь после этого не захотят. Тут ведь не подношение важно – а внимание. Моряки народ не жадный, спускают все одним махом, – ведь неизвестно, что завтра в морских далях их поджидает. Вот тебе и весь ответ: подсаживайся с угощением, да не скупись. Много чего узнаешь. Так, предводитель? – обратился Любомысл к задумчиво слушавшему Велиславу. – Я прав?
– Прав, Любомысл. Мореходы – они вообще народ особый…
– Слушай, Любомысл, – неожиданно спросил Прозор, – а ты сам-то, сколько лет по морям скитался? Сколько годков мы с тобой уже знакомы, а ведь ты ни разу про свою жизнь толком не рассказывал.
Старый мореход прищурил глаза:
– Много, очень много лет скитался, Прозор. Так уж выпало… Хотя будь моя воля – я конечно никогда в жизни не пошел бы ни в какое море. Но вот, повезло… или не повезло. Может потом, как-нибудь, все вам расскажу. Не сейчас…
2 древняя рукопись
Борко цокнул языком, почмокал губами и, подмигивая Миловану, задрал бровь. В общем, повел себя как ушлый заморский купчина, вожделеющий сбыть неразумному, случайно проходившему по торгу зеваке что-нибудь нужное.
– Ты чего? – насупился Милован.
Вместо ответа Борко полез в выпростанный мешок, с которым ходил за едой. Хитро ухмыльнувшись, парень выудил оттуда чудного вида, весь в паутине, позеленевший кувшин, имевший непривычные вендскому глазу очертания.
– Вот! – обдув пузатые бока и взметя облачко пыли, торжественно изрек Борко. – Я когда внизу в запасах питья шуровал, случайно заприметил этот чудный кувшинчик. Не сразу его и увидишь: в темном углу, паутиной затянутый валялся. Вроде – как бы спрятался. Но разве от моих глаз что-нибудь скроется? Но, вот что занятно, мне показалось, что манит что-то к себе, прям под руку толкает: «Посмотри, не ленись!» Ну, я и не поленился поближе подойти, да глянуть, что это там такое объявиться хочет! Вот его и выудил. Измарался правда, когда доставал. Ну да ладно: и так весь в грязи. Какая интересная посудина! – Борко повертел кувшин. – Что скажешь, Милован? Ты из такого когда–нибудь напитки пивал? А вы, люди, что думаете? Верно, он древний? И в пыли немало лет скрывался. И постарше нашего Любомысла будет, я так думаю. А? Что скажешь, Любомысл? Видел такую посуду? – И Борко с торжеством водрузил кувшин на середину стола.
Да-а, кувшин действительно выглядел занятно: пузатый с узким и высоким как тростинка горлышком. Сквозь зелень на выпуклых боках проступали какие-то бороздки: то ли письмена, то ли рисунки. Само горлышко залито бурой, окаменевшей от времени смолой. А на ней выдавлено что-то шестиугольное, вроде печати.
– Я чего радуюсь-то, – не унимался Борко. – Слышал как-то, что во фризонских странах заведено так: чем старее вино, тем оно лучше. На манер наших столетник медов. И стоит такое вино немало. Да вы сами знаете, чего говорить? Они, тамошние бражники, нарочно вино на долгие годы в землю зарывают и квасят. Не знаю, каково оно на вкус – пробовать не доводилось. Но мне кажется, что древнее того, что в этот кувшин налито, вряд ли кто–нибудь из вас даже нюхал. Если только наш всезнай, Любомысл, пробовал… – Борко достал нож намереваясь сколупнуть печать.
– Постой-ка! – Любомысл протянул руку к кувшину. – Дай сначала глянуть, отковырять всегда успеешь. Действительно, – сдув остатки пыли, и протирая бока рукавом сказал Любомысл, – занятный, даже чересчур! Я похожие кувшины только в одном месте встречал. Фризоны отродясь таких не делали – тут ты ошибаешься, парень. У них обычно кувшины глиняные, а этот медный. Видишь, как позеленел от старости? Никто тебе, Борко, не будет вино в медных кувшинах хранить: вкус не тот; горчить начинает, а потом ядовитым делается.
Любомысл ощупывал выпуклые бока кувшина, с любопытством рассматривал его. Потом, плюнув на печать, стал ее оттирать, пытаясь разглядеть, что на ней выдавлено. После непродолжительного изучения старик хмыкнул: видимо пришел к какому-то выводу.
– Так и есть – это аласунские письмена. Только какие-то необычные: вытянутые. У них эти знаки немного по-другому выписывают. Но о-очень похоже! Да я сразу, как на него глянул, то понял, что кувшин из Непаты или Аласунского Царства. Только там посуду с такими узкими и длинными горлышками, в которые только древко от стрелы пролезет, делают. Жарко, вишь, там: вот и заужено, чтоб влага подольше в нем держалась – не испарялась… Там же пески кругом. Так, а что на нем написано?