Курган. Дилогия
Шрифт:
Улыбаясь, Любомысл подмигнул княжичу. Глаза Добромила недоверчиво глядели на старика, потом повеселели, и мальчик махнул рукой, будто говоря: «Чего уж там! Давай, дядька, рассказывай: верно придумал – я боятся не хочу!..»
– Так вот, – продолжил Любомысл, – еще есть Стриги, они в ворон превращаются, а потом, превратившись, эти вороны людскую кровь пьют. На восходе Сайона, на островах, что за ним лежат, я слыхивал про Пенангаламов. О-о-о! – протянул старик. – Это страшные упыри! Они сначала погребальный саван в своей могиле пожирают, а потом, когда им есть больше нечего, по ночам из могил выходят и летают в поиске какой-нибудь жертвы… причем летит только голова и шея, а само тело упыря ниже висит. Опять же, на Золотом Побережье, в Арьеварте, я слышал, что есть такой дух Адзе. Так он вообще летает в виде огненного шара. Много в миру всякой нежити, Добромил, очень много. Почитай в каждой земле своя есть, и всем она досаждает, и все от нее маются.
– Слушай, Любомысл, хватит тебе нас пугать, и так впереди ночь незнамо какая будет, – недовольно буркнул Прозор. – И вообще, где это видано, чтобы нежить как огненный шар по небу летала? Огонь – он же священен! Как огненные боги такое допустить могут? Сварог… или Перун–громовержец, или Агуня, чья частица, вон, в каждой печи горит?
Любомысл почесал за ухом:
– Ничего я не пугаю, а не хочешь – не слушай. Пугаться не будешь. Только я весь мир видел, и знаю, что в нем водится. В иных землях такая нежить существует, что наши упыри – просто как дети малые в сравнении с ней! Это я вам только про упырей сказал, потому что албаст, что сейчас под стенами бродит, тоже упырь. А сколько всякого другого… – махнул рукой старик. – Ладно, давайте за стол усаживаться, вон, молодые уже какое-то съестное тащат, да много! Ишь как пыхтят, не надорвались бы.
Из затемненного прохода послышались тяжелые шаги и появились тяжело груженные Милован и Борко. Милован в самом деле пыхтел, таща на одном плече большой дубовый бочонок, а другой, свободной от тяжести рукой подцепил на каждый палец по глиняному узкогорлому кувшину. А Борко, тот вообще сгорбился под вязками копченой рыбы, и парой странного вида, бугристых, набитых неведомо чем мешков. В зубах он держал связку баранок. Вид у парней довольный и чуть ли не счастливый: наконец-то, после всех передряг, они поедят.
– Уф… – Милован с облегчением опустил бочонок на стол, осторожно освободил пальцы от узких ручек кувшинов и тяжело плюхнулся на скамью: – Тут кажется квас, как ты просил, Любомысл. А может и пиво: не проверяли… а в кувшинах – я не знаю что. Откроем, разберемся… Думаю, в них не просто вода. В таких посудинах воду не держат: видел, что в корчмах из них люди пьют. – Фу! – Милован утер взмокший лоб. – Вот только отдышусь маленько, да станем на стол собирать. А то в животе уже невесть что творится!
Меж тем Борко, положа на стол связки рыбы и освободив зубы от баранок, доставал из объемистых мешков небольшие кадки, пузатые бочонки и разнообразные плетеные туески.
– Чем несколько раз спускаться, лучше уж сразу отмучится. Тут соленья всякие, грибы, моченые ягоды, меда… ну не знаю, что еще – посмотрим.
– Лень вперед тебя родилась, – упрекнул парня Любомысл, весело поглядывая на выставленную снедь, – разве можно так себя утруждать? По одному бочоночку, не торопясь бы перенес. И не дышал бы сейчас, как обожравшийся боров. Всему вас, молодежь, учить надо.
– Ну тебя, Любомысл, – хмыкнув махнул рукой Милован, – тебе бы только поговорить… ни о чем! Помоги лучше на стол накрыть. Да поросенка там – не пора ли уж из печи доставать? А то ведь сгорит чего доброго, так и не отведаем твоей знатной стряпни.
– Не пора, не пора… Не спеши, ничего с кабанчиком не случится: глина, она воздуху путь заграждает – он еще смачнее будет, когда в своем-то жиру потомится и вкусу наберет. Топленое молоко-то уважаешь? Вот то-то же, – упивался словами Любомысл, – и кабанчик вроде как сродни ему станет.
Меж тем Добромил споро доставал с полок нехитрую, предназначенную для еды утварь: деревянные тарелки, миски, ложки. Ему помогал Прозор, снимая сверху то, что мальчик не мог достать. Дело шло быстро – все оголодали.
Тут Прозор хитро прищурясь подмигнул Добромилу, указав взглядом на привольно развалившихся молодых дружинников.
– А что, отроки, – начал он, – никого там внизу не встретили?
– Это кого? – скривившись в пренебрежительной усмешке лениво отозвался Милован. – Заперто все, зачесночено, кому там быть?
– Да мало ли кого, – с тревогой в голосе сказал Прозор. – Тут Любомысл нам кое-что нам порассказал, пока вы пищу внизу добывали. Вас-то, вроде бы долго не было, вот я и подумал…
– Чего это ты подумал, Прозор? – чувствуя какой-то подвох, с сомнением, но заинтересовано спросил Борко. Впрочем, можно и не спрашивать: Прозор, когда веселится, ничего толкового, по мнению Борко не скажет. Но после того, как парня до полусмерти напугал албаст, ум Борко обострился, молодец стал любопытен, и сам того не сознавая, решил не упускать ни единой возможности узнать что-либо новое о том, что скрыто от людских глаз. – Кого еще мы должны были внизу встретить?
– Да так, никого, – пожал плечами Прозор. – Просто Любомысл про крылатую нежить говорил, которой, кстати, и чеснок нипочем: они его головками едят и не морщатся. Брукстами зовутся… Они совсем как молодые красивые девы, к которым вы на посиделки шастаете. Так Бруксты, Любомысл говорит, очень любят питаться – вот такими как вы – молодыми уставшими красавцами, и в придачу детьми.
– Нет, Прозор, не Бруксты, а Бруксы. Слова не путай. Бруксы, они на воле нападают: средь леса, допустим, или на полянке у дороги, – встрял в разговор Любомысл. – Бруксы не очень-то любят по избам, хоромам, и вообще среди стен жертвы себе выискивать. А вот, к примеру, Лугара, что меж Аласунским Царством и Арьевартой водится, тот совсем другое дело. На вольный дух его не выманишь, он вечно голодный и подстерегает там, где человек обычно пищу берет. Ну, например, в погребах, или в кладовых. И опять же, обычно он живет в старых, давно заброшенных домах. Ну, вот как эта башня, например. Как только стемнеет, Лугара выходит из своего убежища, и летит к черному дереву. Это такое дерево, – пояснил Любомысл, – которое в темноте светится. Под ним светло как в сумерках и оно нечистым считается, черным. Ну и правильно, по-моему. Так вот, он обращается в пламенный язык – слышишь, Прозор: опять же в пламя, в огонь! – и летит к этому черному дереву. Они редко где растут, деревья эти, попадаются нечасто. Там Лугара снимает с себя кожу, вешает на дерево, и возвращается обратно в свой погреб или кладовую. Если только этот упырь кого ухватит, кто по неосторожности или незнанию рядом оказался, то все… Лугара с человека кожу сдирает, а потом обматывается его внутренностями и после этого шкурку, которую бедолаги снял, к черному дереву относит и вешает. А свою обратно одевает.
– Великий Род! – воскликнул Прозор, – да что ты такое рассказываешь, Любомысл!? Да разве может такое быть?! Не мог Род, когда создавал все сущее, такую тварь сделать! Не мог! И вообще – дай хоть поесть спокойно!
– А Род и не делал, – ответил Любомысл, – это потом само завелось. Боги, которых он создал, тоже разные. Возьми, например, Чернобога, думаешь в его владениях мало всякого такого поганого? Думаю, с преизбытком – да с великим! – хватает. А на земле, сколько нежити и нечисти? Даже у нас, в Альтиде, в чистой вроде бы земле и то всякие водяные, болотники, лешие водятся… да банники, наконец! Сами знаете, кто в бане обитает. Мы хоть с ними и не враждуем, но и особого мира промеж нас нет. Они сами по себе, а мы сами. Да ты не бойся, – добавил старик, – Лугара, я ж говорил, тот в Арьеварте, на полудне обитает. Это далеко отсюда, там ты вряд ли когда-нибудь будешь.