Курский перевал
Шрифт:
Упругий, режущий звук сдавил воздух, и, блеснув пламенем перед самым пулеметом, ахнул оглушающий взрыв. Невольно пригнувшись, Алеша услышал, как просвистели над головой тяжелые осколки и с мягким шелестом посыпалась земля.
— Нащупали, гады, теперь житья не будет, — с натугой прохрипел Чалый.
Новый удар ахнул справа, потом слева, опять справа. Все сотрясая, взрывы следовали один за другим. Выли, стонали и шлепались осколки; едкий дым сдавливал дыхание; песок и пыль хрустели на зубах; в горле нестерпимо першило и саднили воспаленные губы.
— Освежись, полегчает, — по движениям губ понял Алеша сержанта и,
«А где же Ашот? — подумал Алеша, только сейчас сообразив, что у пулемета остались они вдвоем с сержантом. — Где Гаркуша?»
Он хотел было спросить об этом Чалого, но, взглянув в изгиб хода сообщения, увидел распростертого Ашота и склонившегося над ним Гаркушу.
— Ашот, Ашотик, что с тобой? — подскочив к Ашоту, прошептал Алеша.
Черные с розовыми белками глаза Ашота горели лихорадочным блеском; темные скулы заострились; мальчишески не окрепшая грудь судорожно и часто вздымалась.
Увидев Алешу, Ашот скривил посинелые губы, яростно сверкнул глазами и с нескрываемой болью прошептал:
— Фашист лезет, а я лежу, как чурбак, лежу… Нога осколком, рука осколком, и другой рука осколком…
— Вот, берите пулеметчика нашего! — крикнул Гаркуша показавшимся в ходе сообщения санитарам.
— Нельзя берите! Я тут буду! — отчаянно закричал Ашот. — Никуда не пойду! У пулемета останусь!
— Нельзя, дорогой, нельзя, — заговорил пришедший вместе с санитарами Козырев, — ты свое отвоевал, теперь лечись.
Умоляюще взглянув на парторга, Ашот всей грудью вздохнул, послушно лег на носилки и, глазами подозвав Алешу, прошептал:
— Будь здоров, Алеша, я скоро… Совсем скоро… Вместе воевать будем.
Алеша щекой прижался к воспаленному лицу Ашота и, поцеловав его горячие губы, с трудом ответил:
— Будем, Ашот, обязательно будем. Возвращайся скорее, лечись хорошенько.
— А как остальные? — проводив санитаров с Ашотом, спросил Козырев.
— Мы вроде целые, — указывая на Алешу и на самого себя, ответил Гаркуша. — А вот сержанта нашего здорово пулей в плечо ударило. Крови столько вытекло, а он не уходит.
Очередной снаряд взорвался совсем рядом, и взвихренная пыль закрыла стоявшего у пулемета Чалого. Когда Козырев, а за ним и Гаркуша с Алешей, пригибаясь, подошли к Чалому, он искоса взглянул на них, потом повернул голову в сторону противника и, резко махнув рукой, с каким-то странным воодушевлением проговорил:
— Сейчас опять рванутся и наверняка танки пустят.
— Немедленно на медпункт! — строго сказал Козырев.
— На медпункт?! — насмешливо щуря глаза, вызывающе переспросил Чалый и яростно взмахнул черным кулаком. — Нет! Я никуда не уйду, пока сполна с ними не рассчитаюсь! Пока за всю семью свою их кровью не оплачу!
— Какую семью? — с тревогой глядя на искаженное горем и злобой лицо Чалого, спросил Козырев.
— Мою, родную мою семью, — стремительно сказал Чалый, — мать, дочку, жену мою и сестренку. Всех они, гады, — задыхаясь
— Не надо отчаиваться, — обняв его, успокаивал Козырев. — Мы с ними за все поквитаемся. А сейчас силы беречь надо. Боев впереди еще очень много. Ты ранен, ослаб…
— Я не ослаб! — вскрикнул Чалый. — Еще руки работают, глаза видят, а совсем обессилю, без рук останусь — зубами рвать буду, кровью своей топить…
— Присядь, передохни маленько, — уговаривал Козырев, — водички выпей, закури.
— Эх, товарищ парторг! — с укором сказал вдруг Чалый. — Ты что, не понимаешь, что вот тут, под Белгородом, судьба наша решается? Они же прут как осатанелые! Они же опять туда, к Москве, к центру, к самому нашему сердцу, рвутся! А ты говоришь: «На медпункт!» — махнув рукой, закончил Чалый и взял у Гаркуши недокуренную папиросу.
— Ты прав, Борис, — упрямо наклонив голову, тихо сказал Козырев, — мы должны остановить их. И остановим! Навсегда!
Внезапная тишина оборвала слова Козырева. Все четверо в раскрытом дзоте переглянулись и, сразу же, без слов поняв, что сейчас начнется новая атака противника, заняли свои места.
Пулемет был, как и всегда, заряжен. Алеша, сам не зная зачем, потрогал вставленную ленту, раскрыл еще две патронные коробки, переложил с места на место лежавшие в нише гранаты и только после этого посмотрел вперед. Там, где полчаса назад у края лощины скрылась вражеская пехота, было пустынно. Но правее, на уходившей к дороге высоте, и слева, у разбитого хутора, в наплывах дыма и пыли ползали фашистские танки и суетливо перебегали пехотинцы. Справа и слева, все больше окутываясь дымом и пылью, по-прежнему беспорядочно двигались вражеские танки и пехотинцы, а впереди, где было совсем пусто, вдруг словно из-под земли вынырнули штук пятнадцать черных на фоне высветленного неба громад и на полной скорости устремились вперед. Встречь им ударили наши пушки, но танки, увертываясь от разрывов, неудержимо катились вперед. У Алеши похолодело в груди и мелко задрожали руки. На мгновение он вспомнил, что и там, во время обкатки нашим танком, у него было точно такое же состояние, и от этого воспоминания почувствовал вдруг удивительную легкость. Он грудью плотнее прижался к земле, ощупал рукой гранаты и зажигательные бутылки и, совсем успокоясь, посмотрел влево. Гаркуша обеими руками вцепился в рукоятки пулемета и пригнул голову к самому прицелу. Рядом с ним, так же напряженно склонив голову вперед и что-то внизу делая руками, стоял Чалый. Позади него у самого выхода в траншею привалился к брустверу Козырев.
Разрывы нашей артиллерии ложились все чаще и гуще, застилая путь фашистским танкам. Уже два из них горели, остановился и задымил третий, но остальные, все убыстряя скорость, неудержимо надвигались. Когда до них оставалось всего метров двести, задымили еще два танка, и это, казалось Алеше, должно было остановить атаку. Но уцелевшие танки даже не замедлили хода. Самый ближний резко вырвался вперед, крутнул влево и, сверкая лапами гусениц, устремился прямо на дзот. Едва Алеша успел схватить гранату, как из-за пулемета выскочил на бруствер сержант Чалый и, ослепительно белея повязкой на плече, весь перегнувшись, бросился навстречу танку.