Кутузов
Шрифт:
"Оскудела русская армия — генералов уже не хватает!" — иронически подумал Михаил Илларионович, тяжело идучи навстречу гостю, который, с портфелем в руке, стремительно входил в кабинет главнокомандующего Дунайской армией.
Поздоровавшись с Кутузовым, он сразу же спросил:
— Как дела, Михаил Илларионович?
("Вид и тон начальнический, а ведь мальчишка: сорок пять лет!")
— Слава богу, Павел Васильевич.
— Император очень недоволен вашей мягкостью с турками… ("Вот тебе бы поучиться выдержке и такту хотя бы у Ахмед-паши!") Недоволен вашими военными действиями, и вам
Чичагов стал открывать ключиком запертый на замок портфель.
— А мне уж придется заняться мирным договором!
— Простите, Павел Васильевич, но — мир уже заключен, — спокойно сказал Кутузов.
Пальцы Чичагова застыли в раскрытом портфеле.
— Когда?
— Вчера.
Чичагов наморщил лоб, раздумывая. Потом стал рыться в портфеле и извлек оттуда плотный лист бумаги:
— Вот высочайший рескрипт.
Кутузов взял лист и прочел:
"Михаил Ларионович!
Заключение мира с Оттоманскою Портою прерывает действия Молдавской армии; нахожу приличным, чтобы Вы прибыли в Петербург, где ожидают вас награждения за все знаменитые заслуги, кои Вы оказали мне и отечеству. Армию, Вам вверенную, сдайте адмиралу Чичагову. Пребываю Вам навсегда благосклонным.
А л е к с а н д р ".
Смех давил Кутузова: не мог же император, отправляя Чичагова из Петербурга, знать заранее, что договор подписан, если это случилось только вчера, меньше суток назад. Значит, царь слал Чичагова заменить Кутузова вообще — заключен мир или нет. И, конечно, в портфеле у адмирала лежит второй, менее милостивый рескрипт на случай, если мирный договор еще не заключен.
Но смысл этих обоих рескриптов одинаков: Кутузов на Дунае уже больше не нужен!
Все ясно!
Прочтя, Михаил Илларионович слегка поклонился, как бы благодаря Чичагова за то, что он привез царскую милость, и сказал:
— До ратификации договора я, Павел Васильевич, вынужден буду еще обождать здесь!
— Пожалуйста! — снисходительно ответил Чичагов.
16 мая турки ратифицировали договор. Михаил Илларионович попрощался с войсками и отправился к себе в Горошки.
Он уезжал из Дунайской армии домой с гордым чувством хорошо исполненного долга.
Как пойдут дела у 1-й Западной армии — кто знает, а Кутузов уже выиграл у Наполеона это сражение на Дунае!
Часть вторая
"СВЯЩЕННОЙ ПАМЯТИ 1812 ГОД"
Настал 1812 год, памятный каждому русскому, тяжкий потерями, знаменитый славою в роды родов.
Война 1812 года пробудила народ русский к жизни и составляет важный период в его политическом существовании. Все распоряжения и усилия правительства были бы недостаточны, чтобы изгнать вторгшихся в Россию галлов и с ними двунадесять языцы, если бы народ по-прежнему остался в оцепенении.
Глава
ВСТРЕВОЖЕННЫЙ ПЕТЕРБУРГ
На этот раз Кутузов не задерживался у себя в имении, хотя любил свои живописные Горошки, особенно очаровательные весной, когда буйно, молодо зеленели дубы и липы и нежно цвели яблони. Но сидеть одному, даже среди прекрасного, цветущего сада, было тоскливо. Тянуло к своим — жене, дочерям, внукам, тянуло в Петербург. Если бы еще он приехал в Горошки осенью, когда собирают урожай, тогда стоило бы ненадолго остаться, чтобы продать часть зерна и привезти хоть немного денег домой: Екатерина Ильинишна, конечно, опять задолжала кругом. Она никогда не умела жить экономно, по средствам.
Михаил Илларионович спешил в столицу еще по одной, не менее уважительной причине: над головой висела война, как эта сверкающая, зловещая комета, невиданная звезда, которая уже не один месяц приводила в трепет всех суеверных людей. Хвост кометы был блестящий и широкий. Казалось, если раскинуть его по земле, то он будет сажени в две длиной. К концу хвост расширялся. Потому народ и называл комету "метлой". Говорили: "Война идет, все сметет!"
Война стучалась прямо в дом с близкого запада, а не откуда-либо с далеких от Петербурга и Москвы турецких границ.
Сидеть в захолустье, за тридевять земель от столицы, в такое тревожное время, когда каждый день мог принести самые невероятные новости, было тягостно, невозможно.
Михаил Илларионович отдохнул в Горошках только два дня. Он посмотрел, как взошли озимые и посеяны яровые, отдал распоряжения управляющему и потихоньку на перекладных двинулся дальше.
По дороге он уже услыхал пересуды обывателей о только что заключенном мире с турками:
— Турки покорились и дали нашему государству подписку, что будут платить дань: каждый год по двадцать тысяч голов французов!
В этой нелепой фразе сказывались предчувствие и боязнь войны, которую готовил французский император Наполеон.
На почтовой станции под Витебском Михаил Илларионович увидал в комнате для проезжающих приклеенную к стене хлебным мякишем гравюру — портрет Бонапарта. Он изображался еще молодым генералом — худощавое лицо с длинными, словно у женщины, волосами, падающими на плечи.
— Это кого же повесили тут под образами? — спросил у хозяев Михаил Илларионович, будто не узнавая, кто это.
— А-а, это батюшка-барин, сама Бонапартиха, царица французская, которая идет на нас войной, — живо ответила старуха, жена станционного смотрителя, вероятно еще помнившая императрицу Екатерину и привыкшая к женщинам на троне.
— Не извольте, ваше высокопревосходительство, слушать, что плетет старая дура! — подскочил станционный смотритель, отталкивая локтем жену. — Это Бонапартий… Антихрист…
— Зачем же ты его держишь в красном углу, коли он — антихрист?
— А вот зачем, ваше высокопревосходительство: ежели Бонапартий как-либо под чужим именем или с фальшивой подорожной заявится ко мне, я его, голубчика, враз признаю, схвачу, свяжу да к городничему.