Кузьма Алексеев
Шрифт:
— А сам ты кого грабил, бедных или богатых? — Кузьма толкнул келаря в плечо.
— Кто навстречу попадался.
— Значит, я — преступник. А кто вор с большой дороги — просто грешник. Вот ведь как! — у Кузьмы дёргались от гнева скулы. — Когда меня домой отпустят?
— У каждого плода свое время для созревания, — глядя на скрипящий снег под ногами, проговорил Гавриил. — Ты, я слышал, в книгах понимаешь. Может, поговорим о Святом Писании? Чего скрывать, сомнений в душе много бывает…
Кузьма молчал. Да и что он скажет человеку, одетому в рясу. Слов общих они все равно не найдут.
Вернулись в подземелье. Холодная келья показалась Кузьме раем.
— Ты скажи-ка мне, келарь, — после долгого молчания начал Алексеев, — как понимать вашего Бога? Человек кровью умывается, а потом перед монастырскими иконами встает на колени, и бесконечные грехи его, глядишь, уже сняты. Почему ваш Бог прощает убийц? Как вам опираться на имя Бога, когда руки по локоть в крови?
Гавриил зарычал затравленным волком:
— А ты-то сам, жрец эрзянский, без греха родился? — дрожащими руками он приподнял свечку. Тающий воск капал ему на пальцы. — Думаешь, у твоих язычников да и у тебя самого души чистенькие?
Гавриил напомнил неразумному язычнику, что написано в Евангелие от Матфея по этому поводу: — «Ибо, если вы будете прощать людям согрешения их, то простит и вам Отец ваш Небесный; а если не будете прощать людям согрешения их, то и Отец ваш не простит вам согрешений ваших».
Оставшись один, Кузьма растянулся на своей скамейке, задумался. Перед глазами его почему-то встал тот день, когда он со своим отцом, стариком Алексеем, приезжал на ярмарку. Продали теленка, купили два мешка ржаной муки и зашли в монастырь, чтобы забрать Видмана Кукушкина. За жреческие деяния его множество раз, как и Кузьму, арестовывали и сажали в темную келью. В тот осенний день обещали старика выпустить. Ждали-пождали — Видман не выходит. И тут отец повел Кузьму посмотреть Успенский собор. Зашли внутрь. Долго дивились красоте, слушали песнопения соборного хора… Когда вышли из храма, их лошадка, которую перед тем привязали к коновязи, словно в воду канула. До самого вечера искали ее, всю ярмарку не раз и не два обошли вдоль и поперек, но ни лошадки, ни телеги с мешками так и не нашли…
Вернувшись в свою келью, Гавриил накрылся теплой стеганкой и собрался поспать. Но сон к нему не шел. В голове весенним шмелем гудел голос мордвина, слышались его злые слова. Зачем только он, Гавриил, душу свою перед ним раскрыл? «Да ладно, — успокаивал себя келарь — кому сообщит он об услышанном? Старому игумену? Тот только о себе думает. Вот Донату — другое дело. Этому лучше на язык не попадаться». Других же Гавриил в монастыре не боится. У него в руках вся святая ризница, все монастырские сокровища. У него, Гаврилы Самопалова, при имени которого дрожало все Приморье. Келарем его поставил сам Корнилий. За преданную службу. Отдавая ему ключи, так сказал: «Вчера ты был простым монахом, а завтра вся братия поклонится тебе». И в самом деле, на второй же день, когда игумен хриплым голосом объявил о назначении нового келаря, монастырская братия в Троицком храме вся упала на колени. Теперь, лежа на своей пышной кровати, Гавриил думал о своем счастье до самого рассвета. В тайниках души он держал задумку — найти тот клад, о котором когда-то заикнулся ограбленный купец: «Если оставите меня живым — клад укажу. Внукам вашим и правнукам хватит». И указал: вблизи Лыскова растет дуб, под которым атаман Емельки Пугачева Осипов со своим
Из-за печки Гавриил достал лопату, которую он вчера принес из монастырского амбара, принялся точить ее. Дзинь-дзинь, дзинь-дзинь — пупырчатым наждаком водил он по ней, отчего та жалобно скрипела, словно хотела сказать: «Почему спать мне не даешь?»
Точил Гавриил, сам же наперед подсчитывал, на какой поляне весной искать заветный дуб. Сотни мест он изрыл, но даже и кончиков ушей клада не увидел. А годы бегут и бегут: за зимой — весна, за весной — лето… Но мечта все мечтой остается.
Встающее над лесом солнце казалось начищенным до блеска медным самоваром. «Эко, как сверкает, будто впрямь золотое!» — глядя в окно, радовался келарь. Золото для него всегда мерило красоты и чуда. За золото он убивал, за золото в монахи постригся.
Дзинь-дзинь, дзинь-дзинь! — рыдала лопата. Рыдало и надрывалось сердце у Гавриила: — У судьбы хвост длинный, да не поймаешь, не схватишь!
— Все равно найду! — выскочило с языка келаря. От звука собственного голоса он испуганно вздрогнул и быстро оглянулся: не слышал ли кто? Зло прикусил нижнюю губу, стиснул зубы и продолжил точить лопату, словно собирался с нею напасть на заклятого врага, а может быть, на того купца, который когда-то, много лет назад, направил его жизнь по ложному следу. Назад поворачивать уже поздно.
В доме Строганова шли последние приготовления к предстоящей охоте. Ржали лошади в конюшне, тявкали и дрались меж собой голодные собаки на псарне, спорили мужики во дворе. Все ждали, когда соберется сам хозяин. А купец все не шел, тянул время, видимо, нашлись дела поважнее. Наконец Силантий Дмитриевич вышел на крыльцо. Он был в длинном тулупе, из-под большой лисьей шапки осторожно поглядывали пожухлые старческие глаза.
Купца посадили на пляшущего рысака, и все слуги, переглянувшись меж собой, незаметно позубоскалили: не купец на коне, а какая-то наряженная кукла!
— Ну, с Богом! — прокричал он хриплым петушком и тронул поводья. Всадники и свора собак двинулись в сторону леса.
Утро предвещало хорошую погоду. Все шутили, посмеивались, подтрунивали друг над другом, трубили в рог. Прошли верст пять. Остановились на краю огромного оврага, который со всех сторон был окружен высокими соснами. Бывалые охотники знали, что в этом овраге часто сооружают себе логово звери — волки, лисы, даже медведи.
Купец разбил людей на пары, окинул древний лес строгим взглядом, точно видел, что находится за ним, и, махнув рукой, приказал:
— Начинайте!
Овраг окружили. Несколько мужиков с ружьями и собаками спустились вниз. Остальные остались в оцеплении. Среди них оказался и Гераська Кучаев. Он глядел на синее бездонное небо, ни о чем не думал, только чутко прислушивался к крикам и собачьему лаю.
— Собак пустили, — наконец обратился он к напарнику — Вавиле, который на своей лошадке с коротеньким отрезанным хвостом по самый живот увяз в сугробе. Привязанные к седлу Гераськи четыре собаки вдруг злобно заурчали.