Кузьма Алексеев
Шрифт:
Сергеев подозвал двух солдат к себе, что-то им сказал. Те вскочили на коней, взяли с места в карьер. По Нижнему порядку села взвилась пыль, и было слышно цоканье копыт.
В отдельную кучу собрали тех парней, которых забирали в рекруты, стали стричь их наголо. Стриг старый капрал. Длинные его ножницы с голов рвали клочья.
Николка с болью глядел, как нагайками разгоняли народ. Отца его, связанного по рукам и ногам, держали на отдельной телеге. Опять, видимо, заберут. Ручьями потекли у парня непрошеные слезы: вернется или нет он обратно в родное Сеськино? Улю увидит ли?
— Кар-каррр! —
Почернели, обуглились людские души. Плач, угрозы, стоны, проклятия — все смешалось в один вой. «Гости» тронули лошадей. И тут кто-то дико закричал:
— Смотрите! Видмана нашего душа го-ри-ит!
За Сережей-рекою растянулся низовой дым. Горело древнее кладбище.
За околицей села, где гуляли лишь одни буйные ветры, чернела избушка. Крыша соломенная, бревнышки тонюсенькие, словно спички, того и гляди — переломятся. Вся избушка разделена на две части: переднюю и заднюю. В передней части, видимо, когда-то жили — от печки к правой стене были проложены полати. Посредине задней комнатушки лежали два мельничных камня. Оба с тележное колесо каждый, с толстыми ручками. За одну из ручек, крепко ухватившись, жернов вращал Никита Кукушкин. Кинет в отверстие жернова горсть зерен, повращает камень, кинет — повращает…
Молол парень, а у самого перед глазами стояла чистая вода реки Сережи. Виделись ему желто-коричневые берега и поросшие кустарником выступы горы Отяжки. Видел над водою летающих птиц и красавцев лосей, спускающихся к Рашлейскому роднику напиться.
Оторвался от грез своих Никитка — перед ним ни лосей, ни реки. За стеной стонет ветер, раскачивая скрипучие сосны. Да скрежещут под жерновами помятые зерна.
— Спишь? — неожиданно раздалось над ухом.
У Никиты сердце съежилось, собралось в крохотный комочек, как подбитый воробей. Через его плечо брезгливо смотрел управляющий. Глазища как у коршуна.
— Что-то у тебя жернова медленно вращаются, бездельник! Работай без роздыху! Иначе велю отпороть солеными прутьями.
— Задумался я, Григорий Миронович, прости уж, — заплакал мальчик.
— Задумался! Ишь, боярский отпрыск выискался… Твое дело не думать, а работать, как твой отец-каторжник! Закончишь дело — в овин зайдешь! Там тебя березовая «каша» ждет!
Управляющий ушел, и Никита уж надумал дать стрекача, но тут загремела железная цепь на двери.
— Что грустишь, парень? Черной души испугался, что ли? — раздался позади него чей-то смех.
Никита перестал плакать и поднял голову. В избушку зашел Игнат Мазяркин. На нем испачканная рубаха, рукав разодран. Никита сердито бросил:
— А, собачья жизнь! В жернов головою и — на тот свет… Правда, дедушку Видмана и оттуда достали…
— Хватит, об этом тебе рано думать. Дедушка твой никогда не унывал и нос не вешал, — принялся утешать мальчугана Игнат. — Розги как-нибудь выдержим. Мы к поркам привычные. Вырастешь большим — отомстишь. — И тут же, помолчав, про другое заговорил: — Отца твоего куда забрали, знаешь?
— Сказывали, в Лысково.
— Ну, не горюй. Листрат из любых кандалов железных сбежит! Отец твой мужик крепкий!
— Я знаю, — припечалился Никитка.
— А если сбежит, ты мне скажи. Я
— Это место не покажешь мне, дядя Игнат? — попросил Никита.
— Когда-нибудь мы туда отправимся. Такая уж наша судьба.
— А как это место называют?
— Медвежий овраг.
Никита глядел на дядю Игната во все глаза, с восхищением, но и с недоверием. Может, он просто смеется над ним?
К вечеру тучи разошлись, и небо стало густо-синим, с яркими точками звезд. Так бывает обычно перед морозами. Когда Зосим Козлов вышел на крыльцо пасечного домика, день уже, лежа на животе, спрятался за лесом. Зосим вдохнул полной грудью свежий воздух. Сердце старика было наполнено покоем. Погода ему нравилась. Мороз усилится, и он дойдет туда, куда мечтал попасть еще при жизни в Оранском монастыре. Он много думал о своей предстоящей судьбе. Он по горло сыт своей жизнью нынешней. Нехорошие мысли беспокоили его целую неделю. Чтобы избавиться от них, он решил было взять ружье, загнать в ствол наполненные свинцом патроны, да такие, с которыми ходят только на лосей и медведей, и направить его прямо в грудь Григорию… Потом передумал. Какая польза от этого?
И он понял, что надо бежать. Бежать именно сейчас, в сию минуту! Земля огромная, место себе под солнцем найдет. Работником, хоть каким, да где-нибудь наймется. Он и на пасеке у родного брата раб. Не человек, а плевок. Зосим вернулся в пасечный домик, собрал все свои пожитки в мешок и вышел обратно. Хотел было дверь домика закрыть на замок, только зачем? Кто придет воровать? Да и придут, потеря не велика. Григорий десять пасек купит. Не купит, так у сельских жителей вместо податей отберет, грязная душонка.
Домик смотрел в след ему подслеповатыми глазами грязных окон, как черный крот. Глядел и горевал: зачем это старик оставляет его? Жил в нем целый год — и на тебе! — даже попрощаться не захотел, даже не оглянулся ни разу. Зосим спешил в Медвежий овраг. Там он не раз натыкался на кельи одиноких отшельников. Может, и ему отыщется одна такая? Почему бы последние свои годы не провести на свободе?
Осень в Сеськино принесла печаль и уныние. Пронизывающий ветер продувает избы, сбрасывает листья и разносит их по белу свету. Такая же печаль и уныние в душе Ули. Ее куда-то везут, лес, как и ее настроение, темный и тоскливый. Девушка прислонилась к спинке тарантаса, беседу отца с Игнатом Мазяркиным не слушает. Плакать нет сил. Глядит вперед и думает, думает.
По обеим сторонам дороги стоят могучие деревья, пробегают стожки сена, заиндевелые лужайки. На ямках тарантас подпрыгивал, дрожал, сверкала нарядная сбруя рысаков.
— Погоняй, Игнат, погоняй!
Вот какая-то деревня, в след им глядят съежившиеся избенки, люди им кланяются низко-низко, с почтением. Уле казалось, что летит она в рай, где встретят ее с объятиями добрые люди, где позабудет она холодные взгляды своего отца. В Сеськине без Николки какая жизнь?!.
И Григорий Миронович потонул в своих тяжелых думах. Останутся они вдвоем с Афонькою — радость небольшая. Да и как теперь в Сеськино возвращаться, когда жителей своих предал?