Квинтет из Бергамо

Annotation

Комиссару Ромео Тарчинини приходится покинуть любимую Верону, супругу и детишек, чтобы оказать профессиональную помощь коллегам из уголовной полиции Бергамо.

ГЛАВА ПЕРВАЯ

ГЛАВА ВТОРАЯ

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

ГЛАВА ЧЕТВЁРТАЯ

ГЛАВА ПЯТАЯ

ГЛАВА ШЕСТАЯ

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

notes

1

2

3

4

5

6

7

Шарль Эксбрайя

КВИНТЕТ ИЗ БЕРГАМО

Перевод

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Весь трепеща от нетерпения, ступил комиссар Ромео Тарчинини в узенький виколо Кортичелла, где размещалась святая святых веронской кухни.

Мягкое и свежее весеннее утро уже сменялось днем, когда Ромео с блаженной улыбкой на устах появился в этом благословенном переулке, заранее ловя подрагивающими ноздрями нежнейшие запахи, доносящиеся с кухни непревзойденного мэтра Джоко, священнодействующего в своем знаменитом ресторане «Двенадцать апостолов». Влекомые репутацией ресторана иностранцы при виде Тарчинини всякий раз оборачивались, словно не веря своим глазам. И было отчего: для весны 1967 года комиссар являл собой зрелище, мягко говоря, весьма анахроническое, вызывая откровенный смех у молодых и умиленные взгляды у людей более зрелого возраста, словно вдруг перенесшихся во времена своей юности. Маленький словоохотливый толстячок, не способный и слова сказать, активно не помогая себе при этом руками, с закрученными кверху усами, с черепом, почти лишенным растительности, жалкие остатки которой — в зависимости от гидрометрического состояния атмосферы — были либо старательно завиты, либо лежали волнистыми прядями, с украшающим безымянный палец массивным перстнем с печаткой, Ромео Тарчинини, один из самых известных и почитаемых обитателей Вероны, и вправду выглядел довольно странно. Причем, его наряд не только не сглаживал, но лишь подчеркивал несообразность того, что дала ему природа. Из-под тугого крахмального воротничка спускался внушительных размеров галстук, а под черным шерстяным пиджаком белел пикейный жилет, гармонирующий со столь же ослепительной белизны гетрами, почти целиком закрывающими сиявшие зеркальным блеском лакированные башмаки. Солидный бриллиант не давал разойтись с большим старанием уложенным складкам темного галстука и сиял, словно маяк, если его случайно касался прямой солнечный луч. В руках полицейский держал щеголеватую шляпу с загнутыми полями.

Словно не замечая любопытства окружающих, Ромео шел спокойной поступью явно довольного жизнью человека. Конечно, добравшись до виколо Кортичелла, он не мог не задавать себе вопросов о причинах неожиданной щедрости Челестино Мальпаги, который, хоть и был другом детства, но как-никак возглавлял уголовную полицию всей Вероны. В сущности, в самом приглашении на обед не было ничего такого уж сверхъестественного — оба большие любители вкусно поесть, они частенько делили трапезы — вот чего Тарчинини никак не мог разгадать, так это какого-то странного тона, каким Мальпага произнес на сей раз это в общем- то довольно обычное предложение. Произошло эго накануне вечером, когда друзья вдруг случайно столкнулись в коридоре.

— Ромео... — задержал подчиненного Челестино, — мне надо с тобой поговорить.

— Хорошо, через пять минут буду у тебя в кабинете.

— Нет-нет, только не в кабинете.

— Вот как? Тогда где же?

— А что, если нам завтра вместе пообедать, ты как, свободен?

— С удовольствием.

— Тогда встретимся в полдень в «Двенадцати апостолах», договорились?

— Договорились, только...

— Обо всем остальном, Ромео, поговорим завтра...

И они расстались. Разговор оставил Тарчинини в полном недоумении. Челестино он держал за человека рассудительного, чрезвычайно расторопного и — ко всеобщему удовлетворению — справляющегося со своими нелегкими обязанностями и к тому же унаследовавшего от своих пьемонтских предков ту сдержанность в жестах, словах и поступках, которой так недоставало самому Ромео. С чего бы это вдруг такая таинственность? Почему он отказался немедленно принять его у себя в кабинете? Но поскольку все эти вопросы не касались ни его непосредственной работы, ни семьи, Ромео очень скоро перестал ломать себе голову. И от этой мимолетной встречи у него осталась лишь мысль, что его ждет отличный обед.

Едва Тарчинини толкнул двери «Двенадцати апостолов», как его сразу же охватила та смесь восторга и смирения, которые чувствует верующий, переступая порог священной обители. Огромный зал был еще пуст, и перед вновь прибывшим тут же выросла круглая, улыбающаяся физиономия хозяина заведения.

— О, синьор Тарчинини! Какая честь...

— Ну что вы, синьор Джоко, это для меня большая честь. У нас тут назначена встреча...

— Знаю, синьор, знаю. Синьор Мальпага уже звонил сегодня утром, и думаю, вы оба будете довольны.

— Что касается меня, то я в этом даже не сомневаюсь! Как поживает супруга, как детишки?

— Тысяча благодарностей, синьор, грех жаловаться.

Джоко олицетворял в глазах комиссара его любимую Италию, для хозяина же «Двенадцати апостолов» полицейский представлял собой Италию, о которой с восторгом рассказывала ему мать,— ту, какой она была до начала войны 1914 года. Хотя разница в возрасте между ними не превышала каких-нибудь пятнадцати лет.

Тарчинини с почестями, к которым был он, надо сказать, чрезвычайно чувствителен, провели к отведенному для друзей столику. Когда наш Ромео уже удобно уселся, Джоко, наклонившись над ним, любезно предложил:

— Может, чтобы убить время, принести вам пока «американца»?

Тарчинини был не из тех, кто легко переносил одиночество. Оставшись без собеседника, он впадал в хандру. Если не с кем было поделиться мыслями, Ромео тотчас же погружался в размышления наипечальнейшего свойства и чувствовал себя очень несчастным. Вот и сейчас, стоило предложить ему «американца» — всего-навсего безобидный американский коктейль — как он тут же вспомнил о Бостоне, где жила теперь его любимица Джульетта, вторая в семье, кто носит это имя, ибо супругу его тоже звали Джульеттой. Любимая дочь вышла замуж за американца. Сидя в одиночестве в этом почти пустынном ресторане, комиссар вдруг осознал, как. далека от него любимая старшенькая, и этот географический факт причинял ему невыразимые страдания.

Появление Челестино Мальпаги оторвало его от этих печальных размышлений.

— Ma che[1], Ромео, что это с тобой? На тебе же лица нет!

— Я думал о Джульетте.

— О жене?

— Нет, о дочке.

— Ты что, получил какие-нибудь дурные вести?

— Да нет...

— В чем же тогда дело?

И голосом, в котором прозвучала вся скорбь мира, добрейший Ромео простонал:

— Но ведь она так далеко отсюда...

— Не дальше, чем вчера, а?

— Ma che! Думаешь, мне от этого легче?

— Насколько я понимаю,— проговорил Челестино, усаживаясь напротив гостя,— ты сегодня явно не в том настроении, чтобы получить удовольствие от вкусной пищи, а?

— Я?! Это почему же?

— Ну, ты такой грустный!..

— Да, я грустный... и голодный тоже. Что, разве так не бывает?

Вместо ответа Мальпага подозвал метрдотеля и велел подавать закуски.

Покончив с колбасой, которая была подана со свежим инжиром, и опорожнив стаканчик «Соаве», Тарчинини поинтересовался:

— Ну а теперь, Челестино, может, перейдем к делу?

— Погоди, Ромео, всему свое время…

Эта отговорка настолько насторожила Ромео, что далее помешала ему наслаждаться супом с лапшой и красной фасолью, чей ядреный аромат еще больше оттенял неповторимый букет нежнейшего вина.

— Ты когда собираешься в отпуск?

Тарчинини не спеша отер губы, бросил меланхолический взор на пустую бутылку «Соаве», потом ответил:

— Через три дня.

— А куда ты едешь?

— На Адриатическое море... Кузина Эузебия возьмет на себя заботу о малышах, она приедет послезавтра из Удине....