Л. Н. Толстой в воспоминаниях современников. Том 2
Шрифт:
После чая мы с нетерпеньем ждали обещанного. Лев Николаевич принес из своей комнаты тетрадку. Стасов сел возле него. Софья Андреевна, все еще больная, сидела в своем углу у круглого столика и что-то вышивала. Другие сидели в противоположном углу зала и занимались наклеиванием изречений для календаря, над которым работал тогда Толстой. Я сел возле Льва Николаевича, намереваясь зачертить его во время чтения.
Лев Николаевич начал читать отрывок из «Воскресения», с первых же слов захватывающим образом подействовавшего на нас [51] . Моментами повествование было до того потрясающим, что я должен был перестать рисовать. Карандаш вываливался из моих рук. В зале было гробовое молчание, и все, затаив дыхание, слушали рассказ о генерал-губернаторе, читающем просьбу о смягчении участи несчастного заключенного. Дальше идет целый ряд сцен, бесконечно правдивых и бездонно глубоких по мысли. Лев Николаевич точно в действительности водил нас по тюрьмам, открывал
51
Здесь допущена ошибка. Толстой читал не «Воскресение», опубликованное еще в 1899 г., а незавершенный рассказ «Божеское и человеческое», мысль о котором возникла во время работы над «Воскресением» (см.: Жданов В. А. Последние книги Л. Н. Толстого. М.: «Книга», 1971. С. 217). Сама же работа над рассказом продолжалась с 1903 по 1906 г.
– Четвертая часть еще не готова, – прервал тишину Лев Николаевич.
Было уже поздно, и мы, поднявшись с места, разошлись, не чувствуя больше в этот вечер нужды в каких бы то ни было посторонних разговорах.
– Вот что мы получили, – сказал Стасов, когда мы спустились вниз.
Его глаза были полны слез.
– Ах, что мы услышали, что мы услышали! – с глубоким вздохом повторил он.
Я долго не мог заснуть. Все мерещились мне бессмертные образы, созданные гением Толстого. Мой сосед тоже не спал. Я слышал, как он ворочался в постели и тяжело и часто дышал.
Рано утром голос Стасова разбудил меня.
– Вы не спите? Вот о чем я думаю: я ночью плохо спал, все думал о нашем Льве. Я хочу сказать, просить, чтобы мы остались еще на один день. Жалко мне уезжать. Хочу его еще видеть и слышать. Увидимся ли еще когда-нибудь в другой раз? Это, вероятно, последний раз, что я приехал.
– Вряд ли он прочтет нам опять, – возразил я.
– А может быть, он еще скажет что-нибудь такое, что так важно и интересно.
Вошел лакей и передал нам книги.
– Лев Николаевич просит взять их с собою, – сказал он. Мы порешили уехать; уложились и пошли наверх, где нас ждал Лев Николаевич. Скоро пришла и Софья Андреевна, которая все еще чувствовала себя плохо. Стали прощаться. Стасов был взволнован. Он говорил отрывистыми фразами.
– Да, да, больше не увидимся, может быть, – вздыхая, повторял он как бы про себя.
Я не мог больше видеть прощания этих друзей, которые, может быть, никогда уже не встретятся больше, и отошел в сторону [52] .
52
Описываемая встреча оказалась последней. Стасов собирался приехать в Ясную Поляну в конце 1905 г., но вынужден был отложить поездку. 10 (23) октября 1906 г. Стасов умер.
– Приезжайте, приезжайте зимою! – закричал еще раз, уже с лестницы, Лев Николаевич.
Когда мы выехали из усадьбы, Стасов, глубоко вздохнув, сказал:
– Жалко, жалко, что мало виделся с ним. Но, кажется, мы все-таки вовремя уехали: графиня больна, да и остальные скоро разъедутся… А вот – где Лев Николаевич будет лежать, – сказал грустным голосом Стасов, указав на церквушку, старинную усыпальницу предков Толстого [53] .
Точно в ответ на это послышалось рыдание. По другую сторону дороги двигалась деревенская похоронная процессия.
53
Кладбище сельца Кочаки, в двух верстах от Ясной Поляны.
Любовь Гуревич
Из воспоминаний о Л. Н. Толстом
Сытая лошадка, запряженная в тряский тарантасик, высланный за мною на станцию, подвезла меня в сумерки к живописной, хорошо всем известной по снимкам яснополянской усадьбе, к небольшому каменному дому, и на веранде, заплетенной диким виноградом, я сейчас же увидела Толстого. Он вышел встретить меня и, поздоровавшись, быстрым шагом пошел впереди меня по деревянной лестнице в верхний этаж дома. У меня кружилась голова от волнения, и в глаза металась разорванная на спине, еще не зачиненная блуза и стоптанные туфли Толстого. В крошечной проходной гостиной, освещенной по-вечернему, он предложил мне сесть, подождать графиню и стал расспрашивать о здоровье Лескова и о моих последних свиданиях с ним [54] ‹…›.
54
Гуревич впервые навестила Толстого в Ясной Поляне 27 августа 1892 г. по настоятельным советам Н. С. Лескова, с которым была близко знакома.
Обвеянная мировою славою, необычайно сложная жизнь толстовской семьи, со всеми ее глубочайшими внутренними противоречиями, столкновениями различных характеров и мировоззрений, вспышками человеческих страстей, со всеми ее порядками и беспорядками, с беспрерывною сменою разнородных посетителей, – в своем обычном течении представляет какое-то художественное чудо: она кажется такою простою, цельною, легкою, даже жизнерадостно-вольною. Оттого и чувствуешь себя в этой семье, как в среде самых обыкновенных милых русских помещиков средней руки. Великий писатель, мыслитель-моралист живет своими идеями не только у себя в кабинете, но – ежечасно, ежеминутно – у всех на глазах, не переставая быть в то же время непосредственным, общительным человеком, страстно любящим жизнь – живую, органическую жизнь, со всеми ее обычными проявлениями, каковы бы они ни были и как бы он ни судил о ней в своем неустанно работающем разуме. Многолетнее единоборство его духа с властно захватывающей его стихией жизни словно не истомило его.
Он всегда поражал меня неистощимою душевною молодостью, впечатлительностью ко всему, что вошло в круг его внимания, свежим юмором в отношении ко многим явлениям жизни.
Я так ясно вижу его перед собой, когда он сидит за длинным обеденным столом, жует хлеб уже беззубым ртом, рассказывает что-нибудь и смеется:
– А вот Владимир Сергеевич [55] привозил ко мне зачем-то поэта Величко. Удивительный поэт!.. Стихи мне читал – про весну… «Опять запели трясогузки»… Очень это мило: трясогузки… [56]
55
По-видимому, Вл. С. Соловьев.
56
В одном из рукописных набросков «Предисловия к роману В. фон Поленца «Крестьянин» (1901) содержится резкий отзыв Толстого о В. Л. Величко как поэте: «… им же имя легион, которые даже не знают, что такое поэзия и чего им надо стремиться достигнуть» (Толстой Л. Н. Полное собрание сочинений. Т. 34. С. 530).
Кто-то сообщает, будто в газетах говорят о предполагаемом съезде толстовцев [57] . Толстой весело подмигивает одному из присутствующих «толстовцев» (их почему-то прозывали в Ясной Поляне, конечно, и в глаза, – темными): [58]
– Вот отлично!.. Явимся на этот съезд и учредим что-нибудь вроде Армии спасения. Форму заведем – шапки с кокардой. Меня авось в генералы произведут. Маша портки синие мне сошьет… [59]
57
По всей вероятности, в разговоре, свидетельницей которого была Гуревич, речь шла о том, что в начале августа 1892 г. Толстой обратился с письмами к И. Б. Файнерману и М. В. Алехину, решительно возражая против их предложения собраться всем единомышленникам Толстого в Ясной Поляне, чтобы обсудить дальнейшие жизненные планы. Толстой утверждал, что это единение было бы ложным («единение с десятками – разъединение с тысячами и миллионами»), что следует искать «наибольшие средства общения со всем большим миром всех людей» (см.: Толстой Л. Н. Полное собрание сочинений. Т. 66. С. 239–240, 241–242).
58
«Темные» – словечко С. А. Толстой. Она определяла им многих посетителей Толстого, часто его единомышленников, но людей не светских. По всей вероятности, оно было заимствовано ею из колоритной речи Марии Михайловны, цыганки родом, жены С. Н. Толстого. Е. В. Оболенская-Толстая вспоминала: «Толстовцев она (Мария Михайловна) не любила, называла их темными и боялась их; и говорила про них: „темненькие, чудесненькие“» (Центральный Государственный Архив литературы и искусства (Москва), ф. 508, оп. 1., ед. хр. 264, л. 11).
59
Армия спасения – религиозная и филантропическая организация, крайне реакционная по своим целям, пользовавшаяся широкой поддержкой финансового капитала. Иронический тон Толстого связан с тем, что Армия спасения копировала в своей структуре армейские порядки (особая форма членов, составляющих «армию», делящуюся на «солдат», «офицеров», «генералов» и т. п.).
Мне много раз приходилось говорить с Толстым с глазу на глаз о серьезных, волнующих, религиозных, нравственных и общественных вопросах, или о современной литературе, или об общих знакомых – Лескове, Владимире Соловьеве, Стасове, – и всегда, после первой минуты понятного стеснения, я испытывала в разговоре с ним странную легкость, большую даже, чем в разговоре с громадным большинством «обыкновенных» людей. Я думаю, что это общее впечатление всех тех, кому он дорог в основных течениях его духа и кому удалось видеть его при естественных для него условиях, – не насилуя его настроений и хода его мыслей, как это иногда невольно делают люди, приехавшие к нему на очень короткое время и жаждущие услышать от него как можно больше суждений на самые ответственные темы.