Лабиринт Два. Остается одно: Произвол
Шрифт:
Своим рождением литературная баллада обязана немецкому поэту Готфриду Августу Бюргеру, который в двадцать шесть лет, в 1773 году, написал балладу «Ленора». Как это нередко бывает в литературе, «Ленора» оказалась не робкой попыткой, а шедевром и образцом, вызвавшим многочисленные подражания и переводы в разных странах Европы. Вместе с произведениями Гёте и Шиллера «Ленора» способствовала открытию новой немецкой литературы европейским читателем. Приверженец радикального направления «Бури и натиска», возникшего на рубеже 1760–1770 годов как реакция на «старый порядок» в эстетике, Бюргер в своих балладах опирался на самобытный немецкий фольклор. Причем вопрос о том, использовал ли он в своей «Леноре» народный сюжет, не столь уж важен: главное, автор сумел отразить дух народных представлений о добре и зле, жизненных идеалов и верований.
Бюргер начал литературную деятельность с подражания поэтам рококо, эстетского декаданса классической поэтики. Развлечение человечества в его несчастьях составляло цель рококо. Каждая тема становилась объектом иронии, сама жизнь — игрой. Идеи рококо ясно выразил Парни в стихах, переведенных Пушкиным:
Давайте петь и веселиться, Давайте жизнию играть; Пусть чернь слепая суетится: Не нам безумной подражать!Поэты рококо осваивали жанр бурлеска, шутовским языком излагая возвышенную тему. Контраст темы и языкового оформления стал одним из важных признаков этого жанра. Для бурлеска характерно обыгрывание чудесного события, взятого, к примеру, из античной мифологии, но сам автор в это событие изначально не верит и выбирает для его описания такие способы, чтобы насладиться издевкой.
Если в рококо игра — самодостаточный принцип, то в романтической балладе применен принцип двойного и множественного зрения, отчего жанр с самого зарождения получил право на многозначность. Бюргер снял откровенный контраст между формой и содержанием благодаря серьезности изложения, которое ведется на простом, доступном широкой публике языке. Представьте себе: чудесный страшный сюжет, рассказанный серьезно и захватывающе, — немудрено, что балладе был обеспечен успех!
Легендарный сюжет всегда защитит автора баллады от прямого вопроса: верит ли он в то, что рассказывает. Он вовсе не обязан верить, он может только сделать вид — в этом свобода стилизатора. Наконец, создавая свой сказочный сюжет, автор, пользуясь тем, что его персонажи существуют изначально и «объективно», может показать лишь малую часть событий, лишь поведенческую линию героя, не вдаваясь в тонкости психологического и лирического характера. Тем самым баллада близка некоторым направлениям романа XX века, описывающим героя «снаружи».
«Скромность» автора баллады — который видит не всех и, может быть, даже не все понимает — отличается от всепроникающего взгляда автора героической поэмы (взгляд сверху) и рефлексии лирика (взгляд изнутри). У автора баллады в основном взгляд сбоку — не имеющий возможности глобального обобщения, взгляд одновременно и достаточно проницательный, и посторонний. Читатель баллады, получающий возможность — порой фиктивную, порой весьма реальную (все зависит от баллады) — решать самому, что здесь правда и что ложь, что сказка и что быль, чему верить, чему нет, оказывается в положении свободного человека, который может сделать выбор.
Я не оговорился, сказав и о фиктивности выбора. Например, баллада Шиллера «Порука» использует античный сюжет лишь как маску, сквозь которую виден прекраснодушный апофеоз возвышенного чувства дружбы: от ее воздействия преображаются даже тираны.
Куда более свободный выбор у читателя «Леноры», который может прочесть балладу как простую сказку о призраках и как притчу о недозволенности богоборчества, даже если оно проявляется в самых наивных формах, и как повествование о бесконечной сложности понятия справедливости. Внешне эта баллада архаична и наивна, но внутренне насыщена заковыристым смыслом. Вот этот сплав наивности и изысканности, простоты и сложности, примитива и высокой культуры, архаичности и современности — сплав полярных начал и создает особый климат литературной баллады.
Жених Леноры не вернулся с войны, пал жертвой «монархов вражеских держав». Ленора убита горем. Вместо того чтобы смириться с несчастьем, как ей подсказывает осторожная мать, Ленора бунтует. Но она метит не в монархов, а выше, предъявляет счет за убитого жениха не королю Фридриху, а Богу — адресат выбран на том основании, что именно ему молилась Ленора о возвращении жениха. Встав на богоборческий путь, Ленора перестала ходить в церковь, создала свое представление о рае и аде:
О мать, на что мне светлый рай, Что для меня геенна! Где мой Вильгельм — там светлый рай, Где нет его — геенна.Мертвый Вильгельм приезжает за своей невестой и увозит ее в могилу. Он — исполнитель высшей воли, жестокого приговора. За свое «преступление» Ленора понесла страшное наказание, причем обезумевшая девушка не сразу поняла, что происходит, обозналась, не увидела в Вильгельме мертвеца, о чем говорит зловещий рефрен:
— Красотка, любишь мертвых? — Зачем ты все о мертвых!Так богоборчество грозит безумием и смертью:
И вой раздался в тучах, вой, И визг из пропасти глухой, И, с жизнью в хищном споре, Приникла смерть к Леноре…При этом, венчая балладу и подводя моральный итог, хор скорбных духов «воет» песню терпения и смирения:
Терпи! Пусть горестен твой век, Смирись пред Богом, человек!..Балладный сюжет оказался значительнее страшного случая. Размышляя о философском смысле баллады, можно заметить, что он далеко не однозначен. Видимо, преображение народного сюжета в философский символ и составляет основу поэтики литературной баллады. Неразрешимое, в сущности, противоречие между земной и небесной справедливостью предопределяет трагическую философию баллады Бюргера. Однако это не значит, что Бюргер разделяет призыв скорбных духов к смирению. Он лишь свидетельствует о неразрешимости противоречия.
Выходит, балладу можно читать по-разному. И как развлекательное произведение, щекочущее нервы, и как жуткую, философскую притчу. Причем автор баллады не призван ответить на все поставленные вопросы. Он — в тени, как бы вытеснен из баллады своими персонажами, и на любой вопрос, обращенный к нему, может ответить: «Это не я. Это они».
Вместе с тем поэт романтической баллады изначально знает то, чего не знали или не хотели знать поэты ни классицизма, ни рококо. Он знает: мир многолик и гораздо более сложен, чем принято думать, ибо силы человека, открывшиеся в Ренессансе и воспетые Просвещением, не всегда дают ему возможность стать хозяином своей судьбы.
В балладе сильные стороны человека, не боящегося бросить вызов небесам, уравновешены его слабостью. В этом есть что-то по-человечески привлекательное.
В сущности, любая романтическая баллада представляет собой стихотворение с роковым сюжетом. Так прочитывается и «Лесной царь» Гёте. Сюжет этой баллады менее развернут, чем в «Леноре», но ее философская емкость поистине уникальна. В «Лесном царе» происходит скрытый зловещим, но внешне наивным сюжетом вековечный спор жизни со смертью, надежды с отчаянием. Это прорыв за «невидимый» пласт жизни, в неведомый мир лесного царя. Охота смерти за жизнью и красотой, воплощенными в образе младенца, грозит уничтожением: