Лабиринт Два. Остается одно: Произвол
Шрифт:
А.Белый
Возвращаюсь в десять раз более русским; пятимесячное отношение с европейцами, с этими ходячими палачами жизни, обозлило меня очень: мы, слава Богу, русские — не Европа; надо свое неевропейство высоко держать.
Ученые мира
Необычность концепции автора «Петербурга», отличающегося в этом смысле от многих философов культуры XX века, состоит в том, что принципы его мировоззрения прочно основаны на метафизических ценностях. Поскольку Белый основывает свою теорию символизма на эзотерических доктринах, не находящихся в главном русле современной западной культуры, его литературное творчество кажется темным и даже несколько эксцентричным читателю, который, как правило, незнаком с эзотерической частью западной интеллектуальной традиции. Таким образом, затемненный стиль Белого оказывается результатом не сознательной, ревнивой попытки утаить гнозис от непосвященного профана, но самой природой оккультного откровения. В этом смысле творчество Белого «самозащитно»; оно не может быть исчерпывающе понято читателем, который не готов предпринять известную интеллектуальную подготовку
А.Белый
Европейский пуп мира вовсе не в Гёте, Ницше и других светочах культуры: до них европейцу дела нет. Гёте и Ницше переживаются в России; они — наши, потому что мы, русские, единственные из европейцев, кто ищет, страдает, мучается; на Западе благополучно здоровеют.
Ученые мира
Автор-творец, обращаясь к небольшой, но мыслящей аудитории, требует от этой аудитории, чтобы она привнесла некую часть своего опыта (а также значительную часть детективной страсти) в чтение и перечитывание его творчества. Белый не является «соболезнующим» автором: он никогда не оскорбляет читателя объяснением очевидного.
Федор Гладков
Не работаю — озяб душой.
Ученые мира
Это новое отношение к читателю, развивающее отдельные интонации «Вечеров на хуторе близ Диканьки», противостоит прежде всего просветительской модели «учитель — ученик», которая вытекает из формулы «литература — учебник жизни». Оно противостоит также любой модели, обращенной ко всем, именно потому, что предполагает отбор читателей на основе «языкового заговорщичества».
Федор Гладков
В литературе — перемены: Тройский хотя и остается до съезда председателем Оргкомитета, но — de facto не у дел. Во главе стал Фадеев со своей группой.
А.Белый
Я был радостно взволнован вашим Письмом; но эта радость, радость отклика (совестия: «сердце сердцу весть подает», «вы — письмо, написанное в сердцах», апостол Павел) тут же стала переходить в горечь от мысли, что волнение отклика, мгновенно вспыхнувшее, ищет слов, взывает к бумаге; покатится по железной дороге и т. д.; пройдут дни… Я по природе косноязычен. Мне слова, как коктебельские камушки: надо их долго ловить, долго складывать, чтобы целое их отразило переживание, лейтмотив которого внятен; а чисто композиторского умения превратить его в звук — нет: слова отняты; все эти недели переживаю себя бездарным, немым; косноязычие — основная мука моя; лишь шестнадцати лет овладел я языком; никому, верно, не давалась способность к речи с таким трудом. Слово всегда во мне трудно нудится; с детства я был напуган пустотой обиходных слов; и оттого: до шестнадцати лет все слова были отняты у меня; я волил больших слов; их — не было; нет и поныне.
Ученые мира
Не останавливаясь на очевидной тематической связи «Петербурга» с «Бесами», отметим, что нынешняя стадия изучения поэтики «Петербурга» позволяет нам поставить вопросы, касающиеся глубинного родства главного творения Белого с этим «отклоняющимся от нормы» детищем романной техники позднего Достоевского, родства, которое проявляется прежде всего на уровне повествования в структуре и фактуре его. В структуре повествования открытием Достоевского, подготовившим «модернистскую революцию» XX века, нам представляется немаркированное колебание дистанции между уровнями автора, повествователя и персонажей. Эту технику символистский роман, прежде всего в лице Белого и Сологуба, разовьет в высоко эстетизированную игру приемом смены повествовательных масок, благодаря чему и совершится принципиально новое явление — обнажение проблематики субъекта текста. Игра смены повествовательных масок, столь характерная для «Петербурга», выносит к порогу сознания читателя факт сделанности литературного произведения и статус автора в нем, а постоянная конфронтация плоскости повествователя с плоскостью героев (и с плоскостью читателя) заставляет читателя — буквально гоняемого по системе этих уровней, иногда в рамках одного абзаца — предельно ощутить швы конструкции.
А.Белый
Кормят нас превосходно, почти до отвала, кухня — прекрасная.
Старец Зосима
Повсеместно ныне ум человеческий начинает насмешливо не понимать, что истинное обеспечение лица состоит не в личном уединенном его усилии, а в людской общей целостности. Но непременно будет так, что придет срок и сему страшному уединению, и поймут все разом, как неестественно отдалились один от другого. Но до тех пор надо все-таки знамя беречь, и нет-нет, а хоть единично должен человек вдруг пример показать и вывести душу из уединения на подвиг братолюбивого общения, хотя бы даже и в чине юродивого.
Ученые мира
Чтобы привести «я» повествователя в коммуникативный модус, необходимо ему найти такую «маску», которая бы соответствовала общему состоянию культуры. Белый, видимо, под влиянием Достоевского, толковал юродство как специфически русскую провинциальную параллель европейскому рыцарству, воспринятому через фигуру Рыцаря Печального Образа. Истинной для Андрея Белого оказалась не реализация юродства в жизненном пространстве и не художественная тематизация его: закономерной, жизненно необходимой стала для него реализация этой формы поведения в «грамматическом пространстве». Стремясь выявить загадку прозы Белого, мы находим ее своеобразие в сочетании двух плохо сочетаемых элементов. С одной стороны, прозу Белого отличает высокий коэффициент литературности, с другой — вызывающее, подчеркнуто обыгрываемое «небрежение» словом. Не будет преувеличением сказать, что, собственно, все повествование Белого — вне правил хорошего поведения внутри грамматического пространства, вне приличий, вне этикета, почему оно и вызывало возмущение истинных стилистов или хранителей норм родного языка, каким был, например, И.Бунин. Однако подобное «отклоняющееся поведение» еще не составляет исключительной особенности Белого, с ним мы имеем дело и в опытах авангардных поэтов, в частности футуристов. Но от самоуверенных и однотонных в своей напускной самоуверенности эпатаций авангардистов повествователя Белого отличают сложнейшие колебания тона. Ведя себя подчеркнуто дерзко, он в то же время как бы молит о снисхождении, пример чего мы видим в прологе к «Петербургу», написанном в манере отчаянной лебядкинской самокомпрометации и задающем тон «стилистики косноязычия» всему дальнейшему повествованию. Такой интеллектуализированный сородич балаганщика выступает в «Петербурге» в качестве главного манипулятора своих персонажей-марионеток. Если балаганная концепция Блока вполне укладывается в общеевропейскую модель арлекиниады, то построение Белого вырастает из идеи Достоевского, порожденной свойственным православию настороженным отношением к шутовству. Напряжение между полюсами шутовства и юродства составляет основу беспокойства и напряженности повествования в «Петербурге». Поздний Достоевский занимает особенно важное место среди многочисленных источников, на которые опирается роман Белого, подводящий итог «петербургскому» периоду русской культуры. Развивая находки нарративной техники «Бесов», Белый вводит в повествование «Петербурга» в качестве его опорных формообразующих структур и те элементы, которые у Достоевского принадлежат еще персонажам и разведены по полюсам «стилистики шута» и «стилистики юродивого»; благодаря этому возникает специфически русский вариант общеевропейского явления.
А.Белый
Мандельштам мне почему-то исключительно неприятен; и мы стоим на противоположных полюсах (есть в нем, извините, что-то жуликоватое, отчего его ум, начитанность, «культурность» выглядят особенно неприятно); приходится порою бороться за право молчать во время наших тягостных тэт-а-тэтов.
Ученые мира
Это видение усиливается благодаря «дегуманизированному» свойству героев: они не являются ни человеческими существами, ни просто карикатурами; в конечном счете они превращаются в полностью абстрактные геометрические формы. Нам здесь не хватает такого совершенно индивидуального и человеческого характера, как Леопольд Блюм.
А.Белый
Очень понравился мне роман «Время, вперед!» В.Катаева; ему, конечно, далеко до «Энергии», но роман восхищает мастерством иных страниц; и тема социалистического соревнования проведена с большим захватом.
Ученые мира
Попытки Белого отрицать Канта и вернуться к философским идеям допросвещенческой поры, религиозным по своей природе, не могли не быть обречены в эпоху анализа и технологии. Успех же Белого заключается в благородстве его концепции и в достижениях воображения, проявившихся в его символистском романе. Как бы читатель ни относился к тому мировоззрению, которое лежит в основе вдохновения Белого, он должен восхищаться силой веры Белого в природную ценность человеческого духа, так красноречиво выраженную в его романах и теоретических статьях, которые он рассматривал как путь, по которому должно идти человечество, чтобы сохранить фундаментальные человеческие ценности и преуспеть в окончательном освобождении всего того, что есть лучшего в человеческом духе.
А.Белый
Иногда нужны столетия, чтобы вызрело слово правды; и тогда оно — слово, дробящее камни.
Ученые мира
Специфика модели модернистского романа, впервые предложенной Белым и Джойсом, сказалась прежде всего в своеобразии смысловой субстанции текста. На фоне таких структурных единиц, как цепь ситуаций, система персонажей и повествователь любого типа, роль которых в классическом романе канонизируется и исчерпывается, в «Петербурге» и «Улиссе» обращает на себя внимание повышенная смысловая значимость образов, деталей (типа ключа, зеркала, мыла в «Улиссе»; узелка, крыла, лестницы в «Петербурге») и образов-ситуаций (типа полета, нисхождения в обоих романах). Семантическая перекличка этих простейших образных единиц, которые мы именуем «мотивами», образует в процессе их прохождения через текст скрытую автономную систему, основу для внешнего движения сюжета, вступающую с ним в смысловые отношения и придающую ему в конечном итоге символистскую глубину, многослойность и многозначность. Сохранение прагматики сюжета отличает «Петербург» и «Улисс» от собственно орнаментальной прозы, приносящей в жертву мотивной структуре отработанные классической прозой статусы и связи, что наблюдается у Пильняка или Дос Пассоса, а также у самого Джойса в «Поминках по Финнегану». Архитектоника «Петербурга» и «Улисса», удерживая все то, что связано с романной цепью событий, предлагает противоположно направленное течение внешнесобытийного и словесно-образного каналов. Взаимодействие бесконечности в мотивике с конечностью сюжета при противоположной направленности их каналов порождает особую семантическую осложненность текста и создает максимально повышенный «смысловой коэффициент» романа. Среди многочисленных моментов тематического сходства «Петербурга» и «Улисса» мы особо выделяем «комплекс сына», включающий значительную долю автобиографичности: близкие по духу размышления Николая Аблеухова и Стивена Дедала о «порочном зачатии», о «сатанической сущности женщин», их «комплекс развратности», инфантильная сексуальность и потенциальное отцеубийство освещены в обоих романах таким проникновением в глубинные пласты сознания, что закономерно предположить: основная проблема сыновей разворачивается на психоаналитическом уровне. Неслучайно Вл. Ходасевич посвятил эдипову комплексу в творчестве автора «Петербурга» целую статью, а Юнг под тем же углом зрения исследовал «Улисса».