Лабух
Шрифт:
С Серёгой и Изей, который, как ни странно, вовсе не еврей, а вовсе даже Изяслав, мы, напротив, быстро подружились. Ребята они славные, нос не задирают, а когда поняли, что с моей помощью могут расширить репертуар, мы стали совсем своими.
Единственная с кем у меня натянутые отношения, это Мария. «Задунайская» — это псевдоним. На самом деле она Куницына. Барышня сколь красивая, столь же и стервозная. На репетициях не вмешивается, но смотрит так, как будто именно я отравил Моцарта, а стоит мне взять в руки инструмент, корчит такую кислую
— Есть что-нибудь новенькое, маэстро? — подмигивает Сережка.
— Конечно, — бурчу ему в ответ. — Я же Йозеф Гайдн [1], чтобы писать вам каждый день по симфонии! Хотя…
— Что?
— Знаете, мне только что встретился беспризорник…
— Вот уж удивительная встреча! — не может удержаться от сарказма Маша.
Кажется, она не сипит. Значит, скоро вернется на сцену…
— Минуточку, — перебираю ещё толком не отошедшими от мороза пальцами струны.
— Ночь дождлива и туманна, и темно кругом,
Мальчик маленький стоит и мечтает об одном.
Он стоит к стене прижатый,
И на вид чуть-чуть горбатый,
И поёт на языке родном.
— Послушайте, а ведь это здорово! — подхватывает Изя и берется за смычок.
— Друзья, купите папиросы,
Подходи пехота и матросы,
Подходите, не жалейте,
Сироту, меня согрейте,
Посмотрите — ноги мои босы!
— Браво! — зааплодировала зашедшая к нам Корделия. — Коленька, милый, ты такой славный!
Вообще-то они с Машей вроде как подруги. Поговаривают, что даже учились в одной гимназии, но одна сумела удержаться на краю, а вторая нырнула с головой и похоже ничуть не жалеет об этом. Когда Задунайская потеряла голос, она сама попросила бывшую одноклассницу подыскать кого-нибудь ей на замену. Причем, лучше мужчину, потому как куплетистов много, а она такая одна… Во всяком случае, в Спасове.
Такое впечатление, что именно после этого они и поссорились. Трудно сказать почему. Возможно, Мария почувствовала во мне конкурента, или всё дело в ее склочном характере.
— Благодарю, мадемуазель, — изображаю лёгкий поклон в сторону почитательницы моего таланта.
— Когда же ты и для меня что-то сочинишь?
— А ближайшем будущем, или самую малость позже!
Вообще-то подходящая песня есть, про «институтку и дочь камергера», но я ведь не Владимир Порфирьевич, чтобы гусей почем зря дразнить. Там ведь потом — «эмигранты и свободный Париж»!
— Ах, ты всё обещаешь, да обещаешь, — немного жеманно вздохнула она.
— Увы, музе, как и сердцу, не прикажешь!
— Ты чего пришла? — строго спросила Маша.
— Дело у меня к ребятам.
— К ребятам?
— Ну, ты же не можешь петь?
Дело оказалось, в общем, довольно простым. Есть некие люди, которые
— Бандиты, что ли? — тут же сообразил я.
— Ну, зачем ты так, Коленька? — наморщила хорошенький носик Корделия. — Просто фартовые.
— Без меня!
— Почему? — удивилась проститутка. — Здесь же ты для них поешь…
— «Ласточка» — место публичное. Кто захотел, тот и пришел. Мы им спели, они похлопали, потом разошлись как в море корабли! Никто никого не видел, никто никого не знает.
— Зря ты так, — попытался уговорить меня Изяслав. — Можно хорошие деньги поднять…
— Так я не против. Идите, зарабатывайте!
— Прости, но без тебя не получится.
— Пардон, это ещё почему?
— Ты ведь у нас главный по блатным песням. Люди тебя хотят услышать!
— Нет!
— Николай, — солидно, как ему показалось, откашлялся Владимир Порфирьевич. — Это, в конце концов, даже как-то не благородно. Публика хочет вас услышать, а… хм… коллеги, немножечко заработать.
Белогвардейца понять можно. Уркам его полковые куплеты не интересны, а денежки потихоньку выходящему в тираж Казанове нужны. С одной мадам он только что расстался, а для охмурения следующей требуются затраты.
— Неужели ты боишься? — попытался взять на слабо Сергей.
— Мон шер, в том месте, где вас учили подначивать, я преподавал. Поэтому не надо чесать меня против шерсти, я и так красивый! Просто моё кредо — не иметь дело с уголовниками. Кодекс — мы должны чтить!
— Можно подумать, тебя зовут грабить банк или что-то подобное!
— Кстати, а ты-то что суетишься? Или на малине, куда нас зовут, есть пианино?
— Не знаю, я аккордеон возьму.
— Погоди-ка, у тебя есть аккордеон?
— Как ни быть, — изобразил из себя змея искусителя пианист. — И я бы даже мог его одалживать хорошему товарищу…
Господи, зачем я согласился?! Ведь чувствовал же, что добра от этой халтуры не будет! Но… Видите ли в чем дело. Гитара — инструмент тихий, можно сказать, камерный. На ней хорошо лабать в маленькой комнате в кругу друзей, а вот в мало-мальски больших залах звук теряется, потому как никакой усилительной аппаратуры ещё нет, и не предвидится. Я, собственно, по залу потому и хожу, чтобы ближе к зрителю быть. Мелодию донести…
Гармоники — дело другое. Ими можно и в атаку поднимать. Голова внезапно заболела и в ней вдруг возникло воспоминание прошлого владельца…
Зима девятнадцатого года была лютой. Половина конского состава погибло от бескормицы, а оставшиеся лошади больше походили на обтянутые шкурой скелеты. Но война ждать не будет и наш эскадрон построенный «пешим по конному» [2] марширует к линии фронта. Впереди вышагивают сразу четыре гармониста и, яростно раздирая меха, жарят «Лезгинку», а некоторые ещё и подпевают, ревя в простуженные глотки: