Ларочка
Шрифт:
– Я точно не помню, где он живет, но он будет рад, – объявил Питирим, и они двинулись цепочкой по неуверенно протоптанной тропе в сторону затаившегося поселка.
Ларисе все это не нравилось, но она понимала, что никакие ее возражения не будут приняты во внимание. Что-то отвратительно символическое виделось ей в этом акте покидания столицы, а ведь столько было вбухано сил в то, чтобы остаться внутри нее. И все, кажется, зря. Рауль и Плоскин брели поскуливая, но только лишь от холода, а не от отчаяния. Пит и Энгельс бодро вертели бородами и чемоданами и что-то бубнили – как им казалось, остроумное и даже подходящее к случаю. Легко им, думала Лариса, легко им с таким количеством вермута внутри, да еще притом что они в любой момент могут вернуться обратно.
– А кто он? – осторожно поинтересовалась Лариса у могучей спины Пита.
И он стал почему-то рассказывать, как потом выяснилось, про Рыбу.
– Да, скотина, в общем-то, – сообщил он. – Мародер. Понимаешь, он закупает где-то на мясокомбинате несколько ящиков просроченной сухой колбасы и дует в какое-нибудь кислое Нечерноземье и там у бабок за палку колбасы выменивает иконы, утварь. Пользуется голодухой. Не всегда это, конечно, такая уж ценность, но всегда вещи родовые, от дедов-прадедов. Скотство! И фамилия жуткая – Рыбоконь.
– А ты с ним пьешь! – вдруг дернул за моральную струну Плоскин.
– А ты вообще кинонекрофил, – вставил Энгельс.
– Какого черта я с вами потащился, – вздохнул телеоператор.
– А тебя никто не связывал и не пытал.
Плоскина потащился вслед за всеми из чувства товарищества – нас выгнали всех вместе, – а теперь вдруг понял, насколько это ложное чувство. Он обернулся, взвешивая, не рвануть ли обратно, но одумался, настолько безжизненным казался окруживший их мир. Рауль, думавший, видимо, о чем-то похожем, громко шмыгнул носом и обреченно побрел вглубь спящего поселка.
– Я не про Рыбу, – сказала Лариса. – Я про нового хозяина.
Питирим поставил чемодан с имуществом переселенки, хватанул свежего снегу с сугроба и напал на него волосатой пастью. Глядя вслед слегка оторвавшимся фарцовщикам, сказал:
– Человек гостеприимный, но с прибабахом. Душа широкая, ласковая, но немножко мудак. Ладно, пошли, все равно больше некуда. Главное – сейчас вообще его найти. Электрички уже не ходят.
– А ты адрес знаешь?
– Я примету знаю.
– А если ее снегом занесло?
– Тогда еще виднее будет, – непонятно объяснил косноязычный Энгельс.
И тут же они увидели, что Рауль и Плоскин, обернувшись, машут им восторженными руками.
– Нашли! – опять непонятно, но удовлетворенно сказал Энгельс.
– Смотри! – сказал Питирим Ларисе.
Она посмотрела, куда указывалось, и на время забыла, какую терпит жизненную неудачу в настоящий момент. Над довольно высоким деревянным забором, такие обычно называют глухими, виднелись разного размера, но в основном огромные, неподвижные фигуры. Каменные. В неаккуратно надетых белых папахах и башлыках.
– Это кто? – вырвалось у Ларисы, хотя она его уже узнала.
– В ма-авзолее, где лежишь ты, нет сва-абодных мест… – отвратительно коверкая ноты, запел Пит и даже попытался станцевать с чемоданами в руках.
– Сколько их?! – восхитился Плоскин.
– Во, – ткнул в него пальцем Пит, – уже думает, кому бы загнать. Это, брат, не иконы.
– Скульптор живет, – объяснил Энгельс Ларисе, – заказы.
– Тринадцать Лениных. – Пит сел на чемодан, как носильщик доставивший клиента на место. – Тайная вечеря, прости господи, и это не считая обрубков, бюстов. Их там полный двор, как баранов.
– Нам сюда? – деловито спросила Лариса.
– Нет, нам к соседям. – Энгельс показал на усадьбу, стоявшую забор к забору с ленинским заповедником.
– Там еще смешнее, – хихикнул Пит.
25
События предыдущего дня утомили Ларису, она так решительно отвергла поползновения Рули, что он чуть не расплакался.
Хотя им выделили вполне изолированное помещение, она не желала больше примитивной походной любви. И дала это понять маменькиному сынку максимально понятным, хотя и суровым образом:
– Пока мы не вернемся в нормальные условия, даже не мечтай.
Он скулил, скулил, а потом скрипнул зубами и ушел пить с мужиками.
Она встала. Оделась, стараясь не наступать на шкуру, и вышла в «залу». Там имелась печь, большая, белая, русская, подумала Лариса с непонятным чувством, и длинный, деревянный стол, на стенах висели аксельбантами низки лука, чеснока, белых грибов, целебных трав. В печи уютно копошился огонь. Стены и потолок были обиты сплошь вагонкой, да еще обработанной морилкой, отчего казалось, что это не малаховская изба, а янтарная комната.
– Утро доброе! – послышался сзади голос хозяина.
– Доброе утро!
Рослый, широкий мужик лет сорока, без бороды и без других особенных признаков радикального народничества, в стеганых штанах, в меховой безрукавке, лицо круглое, с одной вертикальной морщиной между бровей. Было понятно, что самое главное помещается там.
– Вон рукомойник, там ведро, я отвернусь. Если стесняешься, нужник во дворе.
– Я стесняюсь, – с достоинством сказала Лариса и выскочила в сени, а из них на улицу.
Вчерашний морозец спал, мир потерял жесткость, рыхлые снежинки рассеянно падали на вчерашние сугробы.
Звали хозяина Виктор Петрович, был он пенсионер, а в прежней своей жизни имел отношение к кино. Заведовал районным кинопрокатом. То есть трудился в той самой точке, где живая жизнь сталкивается с искусством. Отчего имел особую позицию по любому вопросу. На мир искусства он смотрел как бы из недр народа, а на народную жизнь поглядывал глазами человека, приобщившегося к высокому. У него была семья, и проживала неподалеку, в пятиэтажке за две улицы от усадьбы, но никогда никто из родственников в доме с русской печью не показывался, и можно было догадаться, что тому есть причины. Семью Виктору Петровичу заменяли «караваевцы». Группа людей, собирающихся в усадьбе на свои особые радения. С хлебом или с играми – каравай, кого хочешь, выбирай – эти собрания не были связаны. Караваев был народным целителем, профессором и учителем жизни. Виктор Петрович одним из важных его последователей, малаховским гуру.