Ларочка
Шрифт:
При первом свидании он Михаилу Михайловичу даже понравился. Армейская выправка всегда идет мужчине и в отношении мужчины интеллектуального труда создает впечатление, что он способен мыслить четко и конкретно. Почти всегда ложное. Чуть-чуть расстраивала слишком уж конкретная окраска репутации товарища Реброва, но тут ничего, кажется, не поделаешь. Михаилу Михайловичу, конечно, хотелось бы оставаться совсем уж над схваткой, но все же без принесения каких-то жертв тут не обойтись. Хочешь пользоваться абсолютной и восхищенной поддержкой своего коллектива, (а это так приятно – быть живой легендой), изволь слегка подыгрывать обожателям. Тем более что с этим молодым подполковником они придумали хорошо: «А, давайте, Михаил Михайлович, вы
– Это что, получается, я бунтую против комсомола?
– Да нет, вы показываете, кто в доме хозяин. Больше уважать будут. Все так делают.
Александров навел справки, выяснил, что подобные движения кое-где происходят. Старые ориентиры вроде бы никто официально не отменял, но между ними появились большие промоины, где шныряют с успехом для себя те, кто «понимает ситуацию». Михаил Михайлович ситуацию до конца не понимал, поэтому решил поддерживать репутацию широкого человека. Давая волю «молодым ретроградам» у себя в «Истории», давал волю и «пламенным ниспровергателям» в «Музыке», которая теперь так же была под ним. Там сидел худой, очень больной, абсолютно неуправляемый поклонник ленинградского рока. Михаил Михайлович, во-первых, ничего не понимал ни в ленинградском, ни в каком-то другом роке, во-вторых, сразу же почувствовал, что любая попытка вмешательства в деятельность «музыкантов» закончится чем-нибудь вроде самосожжения, поэтому сделал барственный вид – делайте что хотите. Оставалось только продемонстрировать, что свобода идет не от слабости начальства, а, наоборот, от его мудрости. Попросил внучку Аленку, солистку какого-то полудетского ансамбля, проконсультировать его по роковой части, так, чтобы в разговоре обнаружить достаточное знакомство с предметом.
Внучка посоветовала: «А похвали, деда, Мамонова». – «Кто такой?» – «А-а… такой, ревет про цветочки». – «Понятно, а что на Западе?» – «Ну, что – „Битлз“. Они все равно не поверят, что знаешь что-то другое. Ринго Старр. Пошути, что тебе с войны нравятся барабанщики».
Заканчивая заседание главной дирекции «Музыки», на котором он в процессе не издал ни звука, Михаил Михайлович произнес короткую речь. Начиналась она фразой: «Ну, вернемся к нашим барабанам, как сказал бы Ринго Стар». Заканчивалась: «И вообще хотелось бы почаще слышать о „Звуках Му-му“».
И покинул заседание. Все поняли – занятость!
Кое-кто, конечно, решил, что дедушка бредил, большая же часть скорее склонна была думать, что отставной генерал не так прост, как кажется.
11
Пока Михаил Михайлович нарабатывал себе авторитет на других этажах, в «Истории» продолжалась жизнь.
Милован опять развелся, ночевал по друзьям, пил и от политических дел отошел. Ребров попал под полное влияние Ларисы, что и понятно, две его попытки сыграть в какую-то административную самостоятельность она коварно скомпрометировала, используя свое знание местного психологического ландшафта и знание мужчин.
Вместо Воробьева взяли мальчика после университета, хорошо одетого, неплохо образованного, улыбчивого и на все готового. Он очень хорошо знал, что ему нужно. Он хотел должность консультанта в отделе, которым теперь руководила Лариса, и прямо взялся за дело. В отличие от ничтожного Волчка, непонятно, чем озабоченного и чего боящегося, он не видел ничего особенного в том, чтобы завести роман с привлекательной тридцатидвухлетней начальницей. Он настолько открыто перешел к ней в личное услужение, вплоть до того, что носил за ней портфель, что это даже не вызвало сплетен.
О чем судачить, если все и так видно.
Бабич, такая у него была фамилия, постепенно брал на себя все внеслужебные дела начальницы: заплатить за квартиру, встретить родителей на вокзале, сходить в магазин за продуктами или в химчистку. Он часто бывал в жилище Ларисы, часто ночевал, но так до конца и не переселился. И обоих, кажется, устраивала некая незавершенность в отношениях. Разумеется, что при такой большой загруженности бытовыми проблемами начальницы на работе Бабич ничего не делал. Более того, никому бы и в голову не пришло этому удивляться.
Лариса относилась к нему как к своего рода комнатной собачке, иногда даже не удерживаясь от внешних проявлений этого отношения, но Бабич терпел. Была в этом положении своя выгода. Когда заболевает ваша собака, вы оставляете все дела и занимаетесь ее лечением. Однажды случилось так, что Бабич заугрюмел. Настолько явно, что даже Лариса заметила. В чем дело? Да, ладно. Говори, в чем дело? Брат. Какой брат?
Брат Вася. На предъявленной фотографии изображен был худой мальчик, с несчастной бритой головой, и затравленным взглядом.
Его надо было спасать.
Его забрили в армию. Он проходит курс молодого бойца. Их там муштруют. Заставляют раздеваться и одеваться, подъем-отбой, пока не сгорит спичка в руках сержанта. А ведь он не просто так, он астроном… Погибнет мальчонка.
Лариса вдруг прониклась этой ничтожнейшей темой и решила вмешаться, несмотря на то что была, как никогда, занята.
Ни одной свободной минуты.
Питирим и Энгельс, окрестив на квартире Поляновского Ларису в правильную идейную веру, впустили ее в свой, до этого лишь угадывавшийся сквозь их поведение в ЦБПЗ мир. Они таскали ее по довольно многочисленным компаниям, где собирались «молодые капитаны» патриотизма. Это могли быть и кандидаты наук, борцы с норманнской теорией, и притесняемые в своих музеях рублевоведы, и заведующие редакциями больших издательств, и обозреватели газет и агентств, кинодокументалисты, только что прибывшие с Соловков или Валаама с поразительными пленками. Попадались деятельные сыновья больших людей, тех, что почти из поднебесных слоев, дети членов большого ЦК, а то и кандидатов в члены Политбюро. Они вольнодумствовали против заявленного интернационального курса, проводимого отцами, отклонялись в чисто патриотическую сторону, вплоть до написания диссертаций о «Выбранных местах». Отцы их могли и не знать имен Ивана Киреевского, Шевырева и Леонтьева, и дети снисходительно прощали им их «ролевое поведение». Тут никогда не доходило до решительного размежевания на отцов и детей. К тому же большие отцы своим отдаленным присутствием, как снежные памирские вершины, придавали определенный статус интеллектуальным играм «молодых капитанов».
Это уже была, конечно, не богема. Люди типа Питирима, несмотря на всю свою яркость и интеллектуальную оснастку, там не правили. Там требовались немного иные качества: деловитость, практический ум, умение стать плечом к плечу, взять на себя какую-то будущую, еще не вполне определенную ответственность. Бережной, Энгельс, несмотря на очень высокий уровень происхождения, сильно вредили своему образу каким-то излишним культурологическим трепом, поминанием к месту и не к месту Розанова, портвейном, а то и совершенно неуместным эстетством. Отказывались вместе со всеми плеваться осетриной при упоминании имени Набокова.
Да, да, и осетрина, и свинина с рынка были в изобилии. Сборища «молодых капитанов» происходили обычно не постно, а вполне наоборот. Выпивали хорошо, но чрезмерно. В разговорах и песнях заходили очень даже далеко, вплоть до Лавра Корнилова, да с таким общим воодушевлением, что иной член ЦК, прибредя к столу с другого конца бесконечной квартиры, только самую малость морщился, но протестовать не решался, боясь показаться ретроградом, когда воодушевленно гремело: «Так за царя, за родину, за веру».