Латинская Америка - традиции и современность
Шрифт:
Запад
в латиноамериканском общественном сознании
Несмотря на то что колониальные власти стремились изолировать испанские и португальские владения в Америке от всего остального мира, различные идеи западноевропейского происхождения просачивались в Новый Свет. Некоторые из наиболее выдающихся деятелей культуры поддерживали контакты с Европой. В частности, Сигуэнса-и-Гонгора имел адресатов в нескольких европейских столицах. Некоторые представители креольской интеллигенции владели несколькими иностранными языками, прежде всего французским и английским.
Среди тех, с чьими именами связаны высшие достижения креольской колониальной культуры, имелись и подлинные «европейцы» по духу. В предыдущей главе уже упоминались те просветительские черты, которые проявляются у Карлоса де Сигуэнсы-и-Гонгоры и у Хуаны Инес де ла Крус. Здесь хотелось бы добавить еще один штрих к портрету замечательной поэтессы-монахини.
Современный латиноамериканский философ X. М. Брисеньо Герреро тонко подметил одну из главных особенностей, которые отличают творческий дух европейской цивилизации: унаследованную от древних эллинов драгоценную способность удивляться самым обычным вещам, находить необычное в обычном и тем самым открывать путь к глубинам познания как внешнего мира, так и собственной души. Сестра Хуана «любила выводить всеобщие законы природы из будничных конкретных наблюдений. Так, например, созерцая стены и потолок комнаты, она приходила к заключению, что видимые линии являются прямыми, хотя и не параллельными, ибо в конечном счете образуют пирамиду, — и это заставляло ее размышлять о том, что земля кругла. Глядя на детей, запускавших волчок, она замечала, что игрушка описывает не круги, но спирали, и предавалась теоретическим размышлениям о природе движения». Даже на кухне изумлялась она тайнам природы, находя, например, очень интересным и поучительным, «что желток и белок одного и того же яйца столь противоположны по своей природе, что, употребляя их с сахаром, их берут по отдельности каждый и никогда вместе…». За этими рассуждениями следует вывод, не нуждающийся в дальнейших комментариях: «Если бы Аристотель умел стряпать, он написал бы много больше»{167}.
Огромная духовная работа, проделанная такими людьми, как Хуана Инес де ла Крус и Карлос де Сигуэнса-и-Гонгора и им подобными, готовила почву для восприятия в будущем идей Просвещения.
Уже в колониальный период у наиболее глубоких мыслителей Испанской Америки проявляется черта, ставшая впоследствии традиционной для многих представителей прогрессивной интеллигенции латиноамериканских стран: стремление воспринять все лучшее из опыта Европы и одновременно утвердить свое право быть отличными от нее, творить собственную, неповторимую в своей оригинальности культуру. Это право на «духовный суверенитет» отстаивали и Гонгора, и другие испаноамериканские мыслители. Особенно явно эта тенденция обозначилась в XVIII в., во время второго тура полемики о Новом Свете. В ходе этой полемики «американские испанцы», начинавшие постепенно осознавать себя «американцами», решительно выступили против определенной тенденции в европейской мысли, связанной с трактовкой Нового Света как «неполноценного» во всех проявлениях — от природы до человека. Эта тенденция, помимо упомянутого ранее де Паува, была связана с такими известными мыслителями, как крупный ученый Бюффон и французский просветитель Рейналь.
Вместе с тем именно в XVIII в. начинается интенсивное проникновение прогрессивных европейских идей в Ибероамерику. Произведения Вольтера, Руссо, Дидро, Монтескье стали своего рода искрой, от которой занялся в душах мыслящей части общества «Индий» пожар, в котором сгорали старые предрассудки, рушились традиционные стереотипы поведения, а из-под образовавшегося слоя золы прорастали побеги новых идей. Это быстро поняли испанские власти. С церковных амвонов зазвучали анафемы в адрес «богопротивных», «еретических идей», а инквизиция делала все возможное, чтобы воспрепятствовать их распространению. Но не смогла решить эту задачу.
Духовно-психологическое размежевание с Испанией, о котором говорилось в предыдущей главе, происходило одновременно с переориентацией на Европу, а после начала североамериканской Войны за независимость — и на восставшие английские колонии, создавшие самостоятельное государство, которое в тот героический период своей истории превратилось в маяк для очень многих сторонников независимости в Испанской Америке. Из стран Европы самое сильное воздействие, несомненно, оказывала Франция, являвшаяся главным источником поступления свежих идей. Особенно усилилось это воздействие в связи с Великой Французской революцией.
С проникновением идей Просвещения, а затем Французской революции «на испаноамериканском горизонте зажглась новая звезда и свет этой звезды становился тем ярче, чем глубже был мрак, предшествовавший ему»{168}. То же самое можно сказать и о Бразилии. Авторитет революционной Франции был исключительно высок. В обвинительном заключении по делу Литературного общества (объединения патриотической интеллигенции) в Рио-де-Жанейро (1794 г.) указывалось, что на заседаниях упомянутого общества «высказывались идеи, что короли не необходимы, что все люди свободны и могут в любое время требовать свободы, что законы, которыми сегодня управляется французская нация, справедливы и что на нашем континенте следовало бы сделать так, как сделали французы, что было бы хорошо, если бы французы завоевали эту страну…»{169}. При обысках в домах заговорщиков были найдены книги Вольтера, Мабли, Рейналя…
Приведенный документ ярко иллюстрирует состояние духа испаноамериканской и бразильской интеллигенции на рубеже XVIII–XIX вв. Приобщение к передовым идеям, исходившим из Европы, главным образом из Франции, вело к расширению мировоззренческих горизонтов, оплодотворяло творчество наиболее выдающихся деятелей культуры, в сознании которых с новой силой вспыхивает идея всечеловеческого единства. Новое, «всемирное» мироощущение и пафос утверждения прав свободной личности с особой силой выразил крупнейший бразильский поэт и участник движения за независимость Томас Антонио Гонзага: «Сердце мое необъятнее мира…»{170}
Во второй половине XVIII — начале XIX в. наиболее передовые деятели Ибероамерики видели во внедрении в колониальное общество европейских инноваций, идей и институтов, средство обеспечения наиболее быстрого прогресса своих стран. Впрочем, здесь следует оговориться, что в ряде случаев речь шла о европеизме sui generis (в своем роде). Обращает на себя внимание в этом плане то, что некоторые видные деятели латиноамериканского Просвещения (Франсиско Хавьер Эухенио де Санта-Крус-и-Эспехо, Инасио Жозе да Алваренга Пейнгото, Клаудиу Мануэл да Коста) рассматривали в качестве примера успешной «вестернизации» (внедрения норм и принципов западной цивилизации, которая, как правило, отождествлялась тогда с цивилизацией как таковой) реформы Петра I в России. Обращение к образу далекого русского царя было прежде всего формой критики колониальных порядков: его политика, трактуемая обычно как образец «просвещенного абсолютизма», прямо или косвенно противопоставлялась политике испанской и португальской администрации, стремившейся изолировать свои владения в Новом Свете от «чуждых веяний». Однако дело этим не ограничивается. Помимо сказанного, речь в данном случае идет об особой восприимчивости к опыту страны, занимавшей схожее положение в мире — «на границе» европейской цивилизации с Востоком. В этой связи представляет интерес предложение А. Ф. Шульговского рассматривать проблему латиноамериканской самобытности в рамках своего рода «триптиха»: Латинская Америка, Испания, Россия{171}.
Позитивное отношение к примеру Петра позволяет лучше понять, какую форму приобщения к западному опыту упомянутые мыслители Нового Света считали самой оптимальной. Думается, что главное, что их привлекло в этом примере, — это демонстрация принципиальной возможности переноса некоторых форм европейской жизни и достижений передовых стран (явившихся в самой Европе результатом длительной исторической эволюции), так сказать, в «готовом виде» на почву, казалось бы совершенно не приспособленную для восприятия таких новаций.
Впрочем, как уже говорилось, считать, что в будущей Латинской Америке не было никаких внутренних импульсов для восприятия прогрессивных идей своего времени, было бы неверно.
В конкретных условиях конца XVIII — начала XIX в. пример передовых стран Запада, прежде всего Франции, Англии и только что возникших США, являл собой наиболее прогрессивное из всех реально возможных в то время направлений общественного развития. Именно эти страны воплощали тогда «современность». Испанская Америка и Бразилия видели в ту эпоху перед собой главным образом один из исторических «ликов» западной цивилизации — лик прогрессивный и революционный, образ человеческой общности, умевшей расчищать «завалы» на пути поступательного движения общества. Иные «лики» Запада находились тогда в тени, хотя и они проступили уже в ходе колониальной экспансии Англии, Франции, Голландии в Карибском бассейне.