Лавандовая комната
Шрифт:
Макс запрыгнул на стену и, прикрыв глаза рукой, как козырьком, посмотрел на равнину. Если прислушаться, можно было различить далекий шум трактора, а если присмотреться – то и увидеть сам трактор, ползавший в облачке пыли слева направо и назад.
Вокруг террасы тоже пестрели лавандовые кусты, розы и фруктовые деревья. Под огромным тентом стояли два кресла с удобными подушками и столик с мозаичной столешницей.
Туда мадам Бонне и принесла новым гостям две пузатые бутылочки холодной оранжины и в качестве «приветственного коктейля» бутылку охлажденного
– Это наше местное вино «Люк Бассе», – болтала Бонне. – Виноградники были посажены в семнадцатом веке. Сама усадьба тут недалеко, по ту сторону дороги D36, минут пятнадцать пешком. «Манон-семнадцать» в этом году даже получило золотую медаль.
– Что?.. Манон?.. – с изумлением произнес Эгаре.
Макс не растерялся и, чтобы отвлечь смущенную хозяйку, стал горячо благодарить ее за гостеприимство.
Потом, когда Брижит Бонне удалилась, обрывая по пути засохшие листья на своих роскошных цветочных грядках, принялся изучать этикетку на бутылке. Над надписью «Манон» был помещен тонкий рисунок, выполненный тушью: женское лицо в обрамлении вьющихся волос, полуулыбка, выразительный взгляд больших глаз, устремленных на зрителя.
– Это твоя Манон?
Жан сначала кивнул. Потом отрицательно покачал головой.
Нет, конечно, это была не она. И уж тем более не его Манон.
Его Манон умерла и была жива и красива лишь в его снах и воспоминаниях.
И вот она вдруг – без предупреждения – воззрилась на него с винной этикетки.
Он взял бутылку в руки. Нежно провел пальцем по лицу Манон. По ее волосам. По ее щеке. По подбородку. По губам. По шее. Все это он когда-то целовал…
Только теперь пришла дрожь.
Начавшись в коленях, она росла, ширилась, обожгла легким ознобом живот и грудь, охватила руки и, наконец, поднялась к лицу; у него затряслись губы и веки.
Сейчас подскочит давление.
– Она любила характерный звук, который издают абрикосы, когда их срываешь прямо с дерева, – едва слышно произнес он бесцветным голосом. – Нужно взять плод тремя пальцами и легонько повернуть его, и он отрывается с тихим щелчком – кнак… Ее кошку звали Мяу. Мяу спала зимой у нее на голове, как шляпа. Она говорила, что унаследовала от отца пальцы ног – «с талией». Манон очень любила своего отца. А еще она любила блины с сыром банон и лавандовым медом… Она во сне иногда смеялась, Макс… Она была замужем за Люком, а я был всего лишь любовник… Люк Бассе, винодел…
Жан поднял голову и дрожащей рукой поставил бутылку на стол.
Он с удовольствием разбил бы ее об стенку, если бы не иррациональное опасение, что осколки поранят лицо Манон.
Жан почувствовал, что больше не в силах выносить эту пытку. Не в силах выносить себя самого! Он находился в одном из самых прекрасных мест на земле. С другом, который стал ему сыном и наперсником. Он сжег все мосты и отправился на юг сквозь боль и слезы.
Чтобы в конце концов убедиться, что все еще не готов.
Мысленно он все еще
Неужели он и вправду думал, что достаточно приехать сюда – и ситуация чудесным образом разрешится сама собой? Что можно оставить свою боль на реках и каналах, получить за невыплаканные слезы отпущение грехов от умершей женщины? Что проделанного им пути достаточно, чтобы заслужить освобождение?
Да, он и вправду так думал.
Но все оказалось не так просто.
Так просто никогда и ничего не бывает.
Он сердито повернул бутылку так, чтобы не видеть этикетки. Манон не должна на него так смотреть. Нет. Так он не может с ней встретиться. Таким живым истуканом с ослепшим, бесприютным сердцем, которое бродит в потемках, замирая от страха, что вновь кого-нибудь полюбит и потеряет.
Макс взял его за руку, и он крепко сжал его ладонь. Очень крепко.
36
Шелковый воздух юга реял сквозь салон машины. Жан открыл все окна старенького «Рено-5». Его подарил ему Жерар Бонне, муж Брижит. Машину, взятую напрокат, они сдали в Апте.
Правая дверца этой «лохматки» была синей, левая красной, все остальное – ржаво-бежевым. Он поехал через Боньё в Лурмарен, потом через Пертюи в Экс. А оттуда кратчайшим путем – на юг, к морю.
Внизу, впереди, гордо раскинулся на берегах своей бухты Марсель, нежась в предсумрачном сиянии и томно дыша. Большой портовый город, в котором слились в жарких объятиях – что не мешало им бороться друг с другом – Африка, Европа и Азия.
За Витрольскими горами Жан поехал вниз по А7.
Справа – белые дома города. Слева – синева неба и моря. Потрясающий вид.
Море…
Как оно сверкает!
– Здравствуй, море… – прошептал Жан Эгаре.
Оно притягивало его, как гигантский магнит. Оно словно выстрелило оттуда, снизу, из гарпунной пушки и, вонзив ему в сердце гарпун, тащило его к себе, наматывая трос на мощную лебедку.
Вода. Небо. Белизна легких облачков на голубом – вверху, белизна бурунов у форштевней на голубом – внизу.
Да! Туда, в эту двуединую синеву! Вдоль отвесного берега. И дальше, дальше, дальше! Пока не придет избавление от этой дрожи, все еще мучившей его изнутри. Что это было? Расставание с «Лулу»? Расставание с надеждой на то, что все уже позади?
Жан Эгаре хотел ехать до тех пор, пока не почувствует себя в безопасности. Он хотел найти такое место, где бы он мог уединиться, как раненый зверь.
Исцелиться. Я должен исцелиться.
Уезжая из Парижа, он этого не знал.
Чтобы отогнать от себя мысли о том, чего он еще не знал, Эгаре включил радиоприемник.
– «…и если вы захотите рассказать радиослушателям департамента Вар о каком-то событии в вашей жизни, которое определило вашу судьбу, которое сделало вас тем, кем вы и остаетесь по сей день, – звоните нам по телефону…»