Лавандовая комната
Шрифт:
Дикторша приветливым, шоколадным голосом продиктовала номер и включила музыку. Медленную вещь. Напоминающую тихий прибой. Легкие, меланхолические вздохи электрогитары, сопровождаемые полушепотом ударных.
«Альбатрос» группы «Флитвуд Мэк».
Песня, навевавшая мысли о полете чайки в закатном небе, о далеких пустынных берегах, о кострах, горящих в сгущающихся сумерках.
Когда он, выехав на марсельскую автомагистраль, спросил себя, какое событие в его жизни определило его судьбу, по радио какая-то «Марго из города Обань» начала рассказ о своем
– Это были мои первые роды, я рожала дочь Флёр. Схватки продолжались тридцать шесть часов. Но кто бы мог подумать, что боль способна принести такое счастье!.. Такой покой! Я вдруг почувствовала такую свободу! Все вдруг вновь обрело смысл, и я уже не боялась смерти. Я подарила жизнь, и боль стала дорогой к счастью…
На какое-то мгновение Жан понял эту Марго из Обаня. Но он все же был мужчиной. Для него навсегда останется загадкой, как это возможно – девять месяцев быть в своем собственном теле вдвоем. Ему никогда не понять, как может часть твоего «я» перейти в ребенка и навсегда покинуть тебя.
Он въехал в длинный Марсельский туннель, проложенный под соборами. Но сигнал радиоприемника, как ни странно, сохранился.
Следующим в редакцию позвонил некий Жиль из Марселя. У него было грубоватое, отрывистое произношение, характерное для простых работяг.
– Я стал сам собой, когда умер мой сын, – произнес он, запинаясь. – Потому что боль показала мне, что важно в жизни. Поначалу она постоянно нас сопровождает. Она будит тебя утром, она целый день не отступает ни на шаг, куда бы ты ни пошел, она стоит у тебя за спиной вечером и не оставляет тебя в покое даже во сне. Она душит и трясет тебя. Но она же и греет тебя. Иногда она уходит на какое-то время. Но потом обязательно возвращается. Рано или поздно… В конце концов… я вдруг понял, что в жизни важно. Мне выдала этот секрет боль. Любовь – вот что важно. Хлеб насущный… А еще важно – не сгибаться и не говорить «да», когда нужно сказать «нет».
Снова пошла музыка.
Марсель остался позади.
Неужели я думал, что я единственный, кто ощутил боль утраты? Кого выбило из колеи? Ах, Манон! Мне не хватает кого-нибудь, с кем я мог бы поговорить о тебе.
Он вдруг вспомнил тот, в сущности, ничтожный повод, заставивший его резко обрубить концы. «Культовая подпорка для книг» в виде «Ступеней» Германа Гессе. Это глубоко интимное стихотворение, превращенное в объект маркетинга.
Он смутно почувствовал, что тоже не мог пропустить ни одной ступени.
Но на какую из них он ступил? Где он в данный момент находится? Все еще внизу? Или уже наверху? А может, он упал, ступив мимо ступеньки?
Он выключил радио. Вскоре показался указатель «Кассис», и он, все еще погруженный в мысли, перестроился вправо, чтобы съехать с автомагистрали.
Он въехал в Кассис и с ревущим мотором запетлял по крутым извилистым улочкам. Толпы отдыхающих и туристов, пластиковые надувные звери для купания, бриллиантовые серьги к вечернему платью. У одного из фешенебельных пляжных ресторанов
Здесь мне делать нечего.
Эгаре вспомнил Эрика Лансона, терапевта из правительственного квартала в Париже, который так любил фэнтези и пытался осчастливить его литературным психоанализом. Вот с кем он мог бы поговорить! Об этой боли, об этом страхе! Лансон прислал ему однажды открытку с Бали. Там у них смерть – апогей жизни. Ее празднуют танцами, концертами колокольной музыки и угощением, приготовленным из даров моря. Макс наверняка отпустил бы по этому поводу какую-нибудь цинично-веселую шутку.
На прощание Макс сказал Жану две вещи: во-первых, что мертвых следует сжигать и, предав их прах земле, начинать рассказывать их историю.
– Тому, кто молчит об умерших, они не дают покоя, – прибавил он.
Во-вторых, что ему безумно нравятся эти места и поэтому он остается в голубятне и будет писать.
Эгаре догадывался, что определенное влияние на его решение оказал тот красный трактор, который повстречался им на винограднике.
Но что это значит – «следует начинать рассказывать историю умерших»?
Эгаре прокашлялся и громко произнес в сиротливую пустоту салона:
– Она говорила, как говорила бы сама природа. Манон свободно выражала свои чувства всегда. Она любила танго. Она «хлестала» жизнь, как шампанское, и относилась к ней так же, как к шампанскому: она всегда знала, что жизнь – это что-то особенное.
Он почувствовал медленно разливающуюся в душе горечь.
За последние две недели он плакал больше, чем за всю жизнь. Но все эти слезы, все до единой, были о Манон, и поэтому он больше не стыдился их.
Эгаре быстро проехал через Кассис и, оставив справа мыс Канай с его эффектными красными скалами, поехал по холмам и пиниевым лесам, по старой извилистой прибрежной дороге, связывающей Марсель с Каннами. Деревни плавно переходили одна в другую, шеренги домов тянулись друг к другу через границы населенных пунктов, мелькали мимо пальмы и пинии, цветы и скалы. Ла-Сьота. Ле-Лиуке. Ле-Лек.
Заметив автостоянку перед пляжем, Жан спонтанно покинул неторопливо текущий поток машин. Он проголодался.
Маленький городишко, состоящий из старинных обветренных вилл и новых, трезво-функциональных зданий отелей, кишел отдыхающими. Они гуляли по набережной и по самому берегу, обедали в ресторанах и бистро, широко распахнувших свои окна к морю.
У берега, прямо в воде, несколько дочерна загорелых мальчишек играли во фрисби. А дальше, за линией желтых буев, напротив маяка, плясали на воде учебные одноместные парусные яхты.
Жан устроился у стойки пляжного бистро «Экватор», в двух метрах от песка и в десяти от моря. Большие голубые солнечные тенты колыхались на ветру над блестящими столиками, жмущимися друг к другу, как всегда в разгар сезона, когда на пляжах яблоку негде упасть. Жану досталось довольно удобное место, некое подобие отдельной ложи.