Лавандовая комната
Шрифт:
– Но оно проходит. Теперь я знаю это.
Ему было приятно ее молчание.
– Я все время думаю о том, что мы так ни разу и не поцеловались в губы! – прошептала она вдруг.
Он молчал, глубоко растроганный.
– До завтра, – сказала она и повесила трубку.
Что это означало? Что ему можно еще раз позвонить завтра?
Он сидел в кухне без света, криво улыбаясь.
39
К концу августа он вдруг заметил, что похудел. Брючный ремень ему теперь приходилось
Одеваясь, он критически изучал свое отражение в зеркале и с трудом находил сходство с тем Эгаре, которым был в Париже. Загорелый, сильный, стройный. Отросшие темные с проседью волосы небрежно закинуты назад. Пиратская бородка, полурасстегнутая застиранная льняная рубашка. Пятьдесят лет.
Скоро пятьдесят один.
Жан вплотную подошел к зеркалу. Морщин на лице стало больше. Это от солнца. И от смеха. Он догадывался, что часть веснушек – совсем не веснушки, а старческие пигментные пятна. Но это не страшно. Он живет, и это главное!
От солнца его кожа приобрела здоровый, блестяще-коричневый оттенок. Его зеленые глаза от этого казались еще светлее.
ММ, его начальница, заявила, что трехдневная борода придает ему вид обаятельного злодея. Правда, очки для чтения чуть-чуть ослабляют это впечатление.
Как-то в субботу ММ отвела его в сторонку. Был тихий вечер. Очередная порция отдыхающих только заехала и была ослеплена красотами летнего Санари. Им пока еще было не до книг. Они заявятся лишь через неделю-другую, чтобы перед отъездом купить обязательные почтовые открытки с видами города и окрестностей.
– Ну а как насчет вас самого? – спросила ММ. – Какой вкус у вашей любимой книги? Какая книга избавляет вас от всех бед?
Она сказала это со смехом. И не в последнюю очередь потому, что это хотели бы знать ее подруги, заинтригованные Книгоедом.
В Санари ему хорошо спалось. Все еще. А вкус у его любимой книги должен был быть как у картофеля с розмарином – вкус его первого ужина с Катрин.
Но какая книга избавляет меня от всех бед?
Найдя ответ на этот вопрос, он чуть не рассмеялся.
– Книги могут многое, но не всё. Самые главные, важнейшие вещи нужно проживать. Не прочитывать. Я должен свою книгу… прожить.
Большой рот ММ растянулся в улыбку.
– Жаль только, что ваше сердце глухо к таким женщинам, как я.
– И ко всем остальным тоже, мадам.
– Да. Это меня утешает. Немного.
В дни, когда жара становилась почти опасной для жизни, Эгаре после обеда неподвижно лежал на кровати, в одних шортах, с мокрыми полотенцами на лбу, на груди и ногах.
Дверь на террасу стояла открытой, занавески медленно колыхались на ветру. Эгаре дремал, чувствуя кожей горячее дыхание этого ветра.
Как приятно было возвращаться в собственное тело! Снова стать живой плотью, которая
Эгаре привык мыслить через свое тело – он словно разгуливал по своей душе, заглядывая во все ее уголки.
Да, печаль угнездилась у него в груди. Во время очередного приступа она сжимала его тесным корсетом, затрудняла дыхание, и окружающий мир мгновенно съеживался до игрушечных размеров. Но он больше не боялся ее. Когда она приходила, он пропускал ее через себя, как через шлюз.
Страх впивался в горло. Но Эгаре начинал дышать ровно и спокойно, и тиски разжимались. Страх уменьшался с каждым вздохом. Эгаре представлял себе, как, скомкав его, словно лист бумаги, он бросает его Тссс, и тот начинает играть с ним, гонять ядовитый мячик по всему дому, пока тот не улетит на террасу.
Радость плясала у него в груди – там, где находится солнечное сплетение. Он с отрадой наблюдал за этой пляской. Думал о Сами и Кунео, о невероятно веселых письмах Макса, в которые все чаще закрадывалось имя Вик. Той трактористки. Он представлял себе, как Макс бегает за красным трактором по всему Люберону, и невольно рассмеялся.
Как ни удивительно, но любовь наконец отважилась попроситься на уста Эгаре. У нее был вкус ямки на шее Катрин.
Жан улыбнулся с закрытыми глазами. Здесь, в этом ослепляющем свете и обжигающем тепле юга, к нему вернулось еще кое-что. Энергичность. Чувствительность. Желание.
Иногда, когда он сидел на стене, за гаванью, глядя в открытое море или читая, достаточно было солнечного тепла, чтобы вызвать в его теле приятное, тянущее, тревожное ощущение напряжения. Это тоже помогало ему стряхнуть с себя печаль.
Он двадцать лет не спал с женщиной.
Он испытывал жгучее желание сделать это вновь.
Жан позволял своим мыслям время от времени улетать к Катрин. Он помнил свое ощущение от прикосновений к ней – к ее волосам, к коже, к мышцам.
Он пытался представить себе, каковы на ощупь ее бедра. Ее грудь. Как она будет смотреть на него и стонать от вожделения. Как они прижмутся друг к другу душой и кожей, живот к животу, радость к радости.
Он представлял себе все.
– Я вернулся… – шептал он.
Он продолжал свою «растительную» жизнь: ел, плавал, продавал книги, стирал белье в новой стиральной машине – и вдруг почувствовал, что в нем опять что-то изменилось, сделало еще один шаг вперед.
Как-то само собой. В конце лета, двадцать восьмого августа.
Он сидел за столом, занятый салатом, и раздумывал, чем бы заняться после обеда – сходить в часовню Нотр-Дам-де-Питье и поставить свечу за Манон или все же совершить очередной заплыв из бухты Портиссоль.
Потом неожиданно заметил, что в душе у него – полный штиль. Никакой злости. Никакого жжения. Ничего, что могло бы вызвать слезы ужаса и горечь утраты.