Лавина (сборник)
Шрифт:
— Кончилась зима, — сказала Петракова.
На ней было надето что-то черное с коричневым. Несочетаемо, а интересно.
Дождь лупил по плечам. Ее очки были в брызгах. Олег обратил внимание на номера машины: 17–40. «Без двадцати шесть», — подумал он. И еще подумал: через двадцать минут последняя капля. Он тоже существовал в орбите часов и капель.
Петракова никак не могла насадить дворники.
— Дай я, — предложил Олег.
Он забрал у нее дворники и легко надел их.
Петракова не двигалась. Смотрела зачарованно.
— Какие у тебя руки…
— Какие? — не понял Олег.
— Красивые. Мужские. Это очень редкость — красивые руки. Знаешь?
— Ты говоришь как по подстрочнику, — заметил Олег.
— Ага, — согласилась Петракова. — Я часто думаю по-английски. Потом перевожу.
Петракова отсидела с мужем десять лет в англоязычной стране. У нее даже появился легкий акцент. В квартире шел ремонт. Пол был засыпан известкой и застлан газетами. Мебель и диван закрыты простынями. «Как в операционной, — подумал Олег. — Только там чисто, а тут грязь. Да и там грязь, если придираться».
Мужа не было дома, он работал в Женеве. Петракова вернулась в Москву — караулить сына, чтобы не сбился с пути. Не стал на плохую дорогу. У сына был переходный возраст. Четырнадцать лет.
В данную минуту времени сына тоже не было дома, и он не оставил записки — где находится. Возможно, именно в эту минуту он ступил на плохую дорогу и пошел по ней.
Петракова усадила Олега на диван, запустила кассету и вышла из комнаты.
Договорились: он посмотрит несколько фильмов — не до конца, минут по десять, — и потом выберет то, что интересно. За десять, даже за две минуты бывает ясно — с чем имеешь дело. Искусство или так… вторичное сырье.
На экране замелькали кадры. Потащился сюжет. Сюжет состоял в том, что не очень молодая, страшненькая, затюканная жизнью женщина содержит публичный дом. Ее сын, умственно неполноценный дебил, слоняется по дому и заглядывает в замочные скважины. Вот, собственно, и все. Обыкновенная порнуха. Художественной ценности не представляет.
Порнуху, конечно, можно посмотреть, но не в доме начальницы, заведующей отделением. И не в своем доме, где мать и больная жена.
Хорошо было бы сменить кассету, но у Петраковой другое видео, мультисистемное, другое расположение кнопок. Сломает еще…
Олег смотрел и не мог оторваться, и его будто тянуло в дурной омут. Фильм шел на английском языке.
Вошла Петракова. Спросила:
— Хочешь переведу? — И села к нему на колени. Он услышал сладковатый жасминовый запах ее духов. — Какие у тебя глаза…
Олег не стал уточнять какие. Не до того.
— Я переведу синхронно, — сказала Петракова и стала делать то же самое, что делалось на экране. Следовало вскочить, стряхнуть с себя бесцеремонную Петракову. Если бы он тогда вскочил — именно в ту минуту, когда она села, — ничего бы не было. Но он не сделал это сразу. Потом она заговорила про глаза. Время было упущено. Он услышал на своем теле ее руки. Это были руки… Они умели все. И держать скальпель. И ласкать… Петракова была хирург от Бога. И женщина от Бога… О… Как она умела ласкать.
Олег сидел в блаженном дурмане. Петракова затягивала его. Подтаскивала к обрыву. Сейчас полетит с мучительным предсмертным криком.
— Не надо…
— Почему? — Петракова сняла очки, и он увидел ее глаза — зеленые, безбожные…
Вот тут еще был шанс — приказать себе и ей: не надо! Но он схватил ее, смял — всеми своими молодыми мускулами, ущемленным самолюбием, зрелой страстью, жестоким, долгим воздержанием, всем своим горем и безысходностью, отчаяньем раненого оленя.
«Это не ты мне переводишь. Синхронно. Это я сам тебе все скажу. По-своему. На своем языке. Растопчу и возвышу».
Диван был кожаный. Простыни съехали. И Петракова съехала на пол. Она лежала в известке на газетах и смотрела безучастно, как Ирочка. Опять Ирочка.
В глубине квартиры раздались мужские голоса.
— Кто там?
— Рабочие, — безучастно ответила Петракова.
— Они были здесь все это время?
— Ну конечно. У нас же ремонт.
Олег онемел. Сидел с раскрытым ртом. Хорош у него был видок: с незастегнутыми штанами и раскрытым ртом. Петракова расхохоталась.
Ему захотелось ударить, но очень тонкое лицо. И не в его это правилах.
Олег поднялся и пошел из квартиры, ступая по газетам.
Дома дверь не заперта. Матери нет — видимо, у соседей. Хорошо. Не хотелось разговаривать.
Олег стал под горячий душ, смывал с себя ее прикосновения. Раздался телефонный звонок. Он заторопился, вышел из ванной голым. Текла вода.
— Я тебя искал, — сказал в телефон Валька Щетинин. — Где ты был?
Олегу не хотелось говорить, но и врать не хотелось.
— У Петраковой, — сказал он.
— А-а-а… — двусмысленно протянул Валька.
— Что «а»? — насторожился Олег. Ему уже казалось, что все всё знают.
— Она тебе говорила: какие глаза, какие руки?..
— А что?
— Она всем это говорит, — спокойно объяснил Валька.
— Подожди…
Олег вернулся в ванную. Надел махровый халат. Так было защищеннее.
— Она что, проститутка? — беспечно спросил Олег.
— Вовсе нет. Она блядь.
— А какая разница?
— Проститутка — профессия. За деньги. А это — хобби. От жажды жизни.
Значит, не он и она. А две жажды.
Вот они, сложные женщины. Личности. Его употребили, как девку. Олег стиснул зубы.
Прошел к Ирочке. Сел в ногах. Стал смотреть «Пятое колесо». Собака подвинулась, положила морду ему на колени. Дом… Собака его боготворит. Мать ловит каждый взгляд. Жена просто умрет без него. Только в этом доме он — бог. Богочеловек. А там, за дверьми, в большом мире, сшибаются машины и самолюбия, шуруют крысы и убийцы. Мужчины теряют честь.