Лавка
Шрифт:
Я подыскиваю удобный случай, чтобы поцеловаться с Ханкой. Мы играем в зайчик-целовальчик. Травинкой служит белая нитка. Ханка зажимает один конец нитки между своими сочными губками, я зажимаю другой, и мы сходимся на середине в жарком поцелуе. Моя сестра тоже играет с нами, но я не хочу играть с ней на пару, я хочу только с Ханкой.
Теперь Ханка вместе с бабушкой расставляют наши кровати в чердачной комнате и смотрят, какая часть куда подходит. Вот эта доска здесь на месте, а вот эта — нет, и бабушка ворожит и сплевывает до тех пор, пока каждая доска не садится на
Прочие предметы обстановки сиротливо дремлют кто где. У входа в комнату дожидается своей очереди шкаф. От шкафа зависит, будет ли моя кровать стоять возле окна, будут ли месяц и солнце взапуски озарять меня своими лучами, смогу ли я сверху разглядывать непривычный пейзаж, не карабкаясь для этой цели на дерево.
Вещи помельче слоняются повсюду как неприкаянные, лезут под ноги и с сердитыми возгласами отшвыриваются прочь.
Веник и совок, щетка и тряпки робко шмыгают по полу, отыскивая каждый свою выемку, где они и поселятся на все время, пока стоит наше хозяйство, другими словами, пока не умрет мать. Умирает не только сам человек, умирает и порядок окружающих его вещей, умирает то, что он при жизни — порой с изрядной долей отвратительного самодовольства — называл своим порядком.
После нашего переезда прошло три дня, дедушка с бабушкой возвращаются к себе в Гродок. Бабусенька-полторусенька содержит там зеленную лавку Насупротив мельницы нумер первый.К дверям лавки ведут три каменные ступени, на верхней ступени вот уже три дня стоит черная деревянная доска, и надпись неуклюжим готическим почерком, сделанная бабушкой, вполне сознающей свою вину, извещает покупателей: «Уехамши на три дни».
Итак, дедушка с бабушкой целых три дня не приумножали свой капитал. Наступает пора летних фруктов. Дедушке нельзя мешкать, если он хочет делать деньги. И вот он впрягается в разбитую, дребезжащую тележку о двух колесах, а бабушка подталкивает ее сзади своими вилами. Немного спустя бабка впрягается, а дедушка подталкивает.
— Дерьма-пирога, впряглась, называется, — говорит дедушка и перестает толкать; процессия «дед-бабка» останавливается. — Экая хреновина, — говорит дедушка, — она и не тянет вовсе, а только рулит.
— Уж больно ты гонишь, старый, — говорит бабушка. Она умаялась во время нашего переезда. Бабушка приходится родной сестрой первой жене дедушки и родила одного-единственного ребенка, моего дядю Филе; а спустя три дня после родов она пошла копать картошку и повредила себе что-то во внутренностях.
Дедушка подумал-подумал и сжалился:
— Ладно, Ленка, влазь на тачку.
Бабусенька-полторусенька стыдливо улыбается, но залезать в тележку ей приходится без посторонней помощи. Так далеко дедушкина галантность не простирается. Глубоко сидящими глазками бабушка поглядывает через борт тележки. А тележка дребезжит и громыхает по выбоинам мостовой. Старушка счастлива и заводит немного погодя песню: «Ступай, мое сердце, за радостью вслед…»
Дедушка навострил уши, словно полковая лошадь при первых звуках духового оркестра. Он и сам горазд складывать небольшие припевки, а потому недовольно брюзжит, когда бабушка распевает песни, которые сочинил кто-то другой. «Взгляни, как садочки оделись цветами, чтоб мы любовались своими глазами…» — соловьем разливается бабка.
— Как же, оденутся они, дожидайся, если не приложить руки, — бурчит дедушка.
— «Вон ласточка к птенчикам малым летит…» — поет бабушка чуть погодя.
— Как же, как же, поначалу ласточкам твоим спариться надо, яички покласть и высидеть, — комментирует дедушка.
Навстречу старикам движется подвода, запряженная одной лошадью, на подводе сидит крестьянин.
— А ну слазь, — говорит дед бабке, — не то еще народ скажет: «Сама с вершок, а гляди, как своего старика оседлала».
Полторусенька торопливо выбирается из тележки, даже чересчур торопливо, учитывая ее слабое здоровье. Она не хочет нанести ущерб доброму имени дедушки, она любит его, она любила его и в те далекие времена, когда он посватался к ее старшей сестре. Она тогда еще ходила в школу. Но она всякий раз непременно желала сидеть на коленях у молодого тогда еще дедушки и играть цепочкой от его часов, поэтому, когда дедушка после смерти старшей сестры Ханны сделал ей предложение, у нее от радости захватило дух.
Для дедушки бабусенька-полторусенька все еще остается той самой Ленкой, которая сидела у него на коленях, играя его цепочкой, тем ребенком, которого он время от времени должен учить уму-разуму.
Впрочем, оставим стариков тянуть дальше свою тележку, пусть их; они и сами знают, как им лучше.
А я зарываюсь в чужое, как дикий кролик — в землю. Приходит вечер, наш первый вечер в Босдоме. Мы поздно ужинаем, а за окном встает полная луна, и ее заемный свет мягко озаряет голубятню посреди двора.
В Серокамнице, когда мы ужинали, полная луна большими глазами заглядывала в маленькую плошку с салом. А здесь, чтобы потолковать с луной, я должен перейти из кухни в комнату. Дедушка рассказывает, как люди разговаривают с месяцем: пьяный мужик идет из трактира, поднимает глаза к месяцу и, ухватившись за липу, чтобы не упасть, говорит: «Эх ты, бедняга, высоко забрался, а я здорово набрался».
А другой боится по вечерам в одиночку ходить на двор. Вот жена его провожает и ждет перед дверцей, пока он не управится. Жена глядит на небо и говорит: «Луна взошла!»
— Что? — переспрашивает трусливый муж. — Война пришла?
— Ты ложи поскорей, — советует жена.
— Бежи из дверей? — переспрашивает муж и, дрожа от страха, мчится прочь.
Я не могу больше смеяться над дедушкиными шутками про луну, я не мог даже, когда услышал их по второму разу. А вдруг моя смешливость заболела? Я предпочитаю сам разговаривать с луной, я спрашиваю ее, может ли она удержать в голове все, что повидала за ночь. Я знаю, что луна в одно и то же время светит здесь и в Серокамнице. А заприметила ли она, что меня там нет?