Льды уходят в океан
Шрифт:
И вдруг Марк и Саня одновременно подумали об одном и том же: может быть, не стоит ничего уточнять? Все равно ведь ничего не изменится, все останется так, как есть, и сколько бы они ни старались все сделать проще — проще не будет...
— Ч-черт, — выругался Марк. — Как оно все запуталось! Так з-запуталось, что хоть беги от самого себя!
— Куда? — горько усмехнулся Саня. — Разве от себя убежишь?
«Почему все так плохо складывается? — думал Марк. — Была Марина, примчался к ней за тридевять земель, думал, что ждет меня, а она... Столько ушло душевных сил, пока все улеглось! А теперь опять тревоги, тревоги... Горькая любовь... Степа говорит: «Скажи Людке: не буду с тобой. Иди к Сане и не ищи больше ничего... Поплачет маленько — и вернется к нему». Вернется? А почему нет? Если никто не будет стоять между ними. Помнишь, Марк, какую муку ты перенес, когда увидел Марину с Зарубиным? Не забыл, как по-звериному метался в своей комнатушке? Вот так, наверное, и Саня сейчас. Нет, это совсем другое. Но все равно ему нелегко...»
Марк все же заставил себя посмотреть в глаза Сани. Тот два-три раза легонько качнул головой, улыбнулся.
— Ничего тебе легче не будет, — твердо сказал Марк. — Я это знаю...
Теперь они стояли друг против друга, и оба понимали, что в эту минуту испытывается на прочность и их дружба, и их честь. А может быть, и еще что-то более важное. Что — они не могли сказать, но каждый из них твердо был уверен: если он сейчас не найдет в себе душевных сил остаться Человеком, ему уже никогда не избавиться от презрения к себе. От такого презрения, с каким жить будет невозможно. Время выветрит остроту чувств, которые сейчас затмевают разум, годы смягчат боль, легшую тяжелым грузом на их плечи, но ничто не вырвет из памяти вот этой минуты, если сейчас не раздавить в себе своего эгоизма.
— Я постараюсь забыть ее, — тихо сказал Саня. — В море быстро забывается все, что связано с землей.
Марк покачал головой.
— Разве ты сможешь ее забыть?
— А ты?
— Это тебя не касается. Слышишь? Это касается только меня. И я сам буду расхлебывать кашу, которую заварил.
Саня усмехнулся:
— Это касается только его одного!
— Да. Мне принадлежит право решать, как все это з-закончить. Я уеду. Уеду, п-понял? К чертовой матери! Мне не привыкать ездить туда-сюда...
— Вон как! — Саня опять усмехнулся. — Пускай, дескать, Кердыш знает, что такое настоящий человек, пускай Кердыш помнит мое благородство... Это ты называешь дружбой, да?
Сейчас они оба чувствовали, как незримая нить той дружбы, о которой они говорили, натягивается до предела, готовая вот-вот лопнуть. Они и боялись этого, и не знали, как этого избежать. Уйти друг от друга, предоставив времени решать за них, казалось бы, неразрешимую задачу? Нет, так поступить они не могли. Они не были ни трусами, ни малодушными людьми, которые в трудную минуту прячут, точно страусы, головы в песок. Все должно быть ясно до конца. Носить друг против друга камень за пазухой? Все, что угодно, только не это. Ни Марк, ни Саня на такие вещи были не способны...
Саня вдруг сказал:
— Не кажется тебе, что вот сейчас мы и растеряли остатки нашей мужской чести? Мы делим Людмилу, как вещь. Кто нам дал право что-то решать за нее? Кто?
Марк ничего не ответил. Только подумал: «Он прав...»
— Она ведь сама уже все решила, — продолжал Саня. — Она сказала мне, что любит тебя.
— Сказала тебе? — Марк недоверчиво посмотрел на Кердыша. — Она не могла тебе этого сказать. Я тоже не слыхал от нее таких слов...
— Значит, услышишь! — тихо сказал Саня. И сразу добавил: — Слушай, Марк, давай поставим на этом точку. И давай еще выпьем, Марк. Давай, а? — Он налил себе и Марку, донышком своего стакана пристукнул о стакан Марка, выпил. — Шибко славный коньяк, как говорит сын тундры. Шибко славный! Не возражаешь, я еще пару глотков? Не бойся, пьяным я не буду. Только чуть-чуть. Сегодня такой уж трудный день!.. Ну, будь здоров, Марк. Я говорю: будь здоров! Чего ты уставился на меня, как на потерянного? Жалеешь?
Саня перегнулся через стол, потемневшими, ставшими как-то сразу недобрыми глазами посмотрел на Марка:
— Ты это брось! Брось, слышишь?! Ты что, не знаешь Саньку Кердыша? Думаешь, это согнет меня? А?
— Не знаю, — сказал Марк. — Н-ничего я не знаю, Саня. Навалилось на нас с тобой — подставляй только плечи.
— Ничего, Марк. Ничего... — Он неожиданно улыбнулся. — Помнишь, мы вычитали в какой-то старой книге: «Когда беда стучалась в его сердце, он закрывал его на замок...»? Мы тогда смеялись: «А куда он прятал ключ?» Помнишь?
— Помню. Но то — в книге. Писатель может выдумать. А вот так, как у нас с тобой... Ч-черт! Дай мне свою трубку, Саня...
ГЛАВА II
1
Эту старую книгу дал Марку Смайдов. Он нашел ее в пустой хате где-то на Смоленщине, сунул ее в чемодан и каждый раз, когда у него было свободное время и плохое настроение, извлекал на свет божий, чтобы прочитать десяток-другой страниц.
Книга так и называлась — «Сердце на замке», перевод не то с норвежского, не то с датского. Герой романа не уставал повторять: «Человеческий разум сильнее всего, нет такого чувства, которое нельзя было бы подчинить разуму...»
Странно, но Петр Константинович, человек очень эмоциональный, во многом соглашался с этим героем, хотя и яростно спорил с ним по поводу того, что чувства вообще ничего не значат. Нет, с этим он согласиться не мог! «Чувства — великая сила, — думал Смайдов, — но они часто подвластны порывам, и только разум может или усмирить эти порывы, или разжечь их. Иначе зачем же сама природа дала человеку мудрость, коль он не в силах повелевать своими чувствами?..»
Думая порой о своей жизни, Смайдов был уверен: уж он-то не запутается в своих чувствах, его разум и воля всегда окажутся сильнее. Разве судьба не подставляла ему ножку, и разве он когда-нибудь поддавался отчаянию?.. Смайдов хорошо помнит тундру, где он лежал под обломками самолета и смотрел на тусклые от стужи звезды. А знает ли кто-нибудь, что испытывает летчик, теряющий руку и вместе с ней будущее, потому что без неба он не мыслит жизни? Разве не разум и воля победили тогда чувство отчаяния? И найдется ли такой человек, который станет утверждать: есть боль и посильнее, чем та, которую перенес он, Смайдов?..
Нет, Петр Константинович был твердо убежден: чувства, какими бы сильными они ни были, всегда должны подчиняться разуму. Разуму и воле. И если бы ему сказали, что эта его убежденность однажды может потерять под собой почву, Смайдов, наверное, усмехнулся бы.
...Выпив чашку кофе, Петр Константинович поцеловал жену и собрался было уже уходить на работу, когда она спросила:
— Ты сегодня не задержишься?
— Пожалуй, нет, — ответил Петр Константинович. — Постараюсь быть к обеду.
— Может, сходим на концерт?
— С удовольствием. А что за концерт?
— Артур Домбрич. Наш северный композитор. Говорят, очень интересно. Пойдем?
— Хорошо. В шесть буду дома. Прошу приготовить парадный костюм. Фрак и бабочку. — Он засмеялся. — Или попроще? Если хочешь, чтобы я был похож на дипломата, тогда — фрак. Если на летчика — форму. Я весь в твоем распоряжении.
Жена подошла к нему, провела рукой по его груди:
— Наденешь?
Это была ее страсть — видеть на нем орденские колодки. Все до одной. Он прикалывал их только девятого мая, в День Победы, и, когда вместе в женой шел на торжественный вечер, почему-то чувствовал себя неловко. Понимал, что смущаться глупо, награды были заслуженными, честно добытыми в боях, но поделать с собой ничего не мог. «Самое дорогое напоказ не выставляют», — думал он.