Лебединая Дорога (сборник)
Шрифт:
Халльгрим понял, что задумал его сумасшедший сын, когда тот, пригибаясь, вдруг метнулся вперёд, под самую руку, со свистом опускавшую на него топор… и всем телом вогнал меч во вражескую кольчугу, туда, где болталось несколько разрубленных звеньев.
Меч Видги, сделанный где-то далеко на Востоке, имел острый конец вместо обыкновенного круглого. Внук Ворона всё собирался исправить этот изъян, да было недосуг…
15
Такой великой сечи Барсучий Лес ни разу не видал ни допрежь того дня, ни потом… Только старые деды рассказывали любопытным внучатам о том, как сошлись
Гибель вождя заметно поколебала датчан. Бились они по-прежнему стойко, но теперь это было мужество обречённых. Они ещё попытались пробиться к реке, к своему кораблю. Но Чурила загородил им дорогу.
Насмотревшись на конунговых людей, Халльгрим уже решил было, что пешего боя здесь не любили. Но потом увидел поблизости кривошеего Вестейна ярла и понял, что ошибся. Вышата Добрынич пошёл в бой, как хаживали славные щуры – пешком, с грозным мечом в деснице и добротным дубовым щитом – в шуйце! Князь колодезников сын мог сажать на-конь безусых юнцов, не понимавших дедовского, прадедовского ума, не дороживших обычаем… Что будет, когда повзрослеют? Не мальчишке-князю учить уму-разуму боярина Вышату. Свой есть!
Любо-дорого было смотреть, как рубился старый боец. Не утратили зоркости его глаза, не потеряли резвости ноги, не ослабела рука! А если после боя ему и придётся отдыхать чуть дольше других, что за беда!
Вот встал перед ним высокий датчанин… Викинг оказался моложе боярина и проворней и успел оцарапать на нём кольчугу. Но следующий удар Вышата принял крестовиной меча. Легко отшвырнул замахивавшуюся руку… И ют свалился, только и успев что закричать. А боярин шагнул себе дальше, посвечивая остроконечным шлемом и словно бы спрашивая: ну, кто там ещё?.. Блестела, дрожа в ухе, золотая с камушком серьга. Дорогим огнём горела на шее кручёная гривна, посылая свой безмолвный вызов врагу: а ну, попробуй-ка, отними!
А Ратибор с Радогостем, те сражались верхами – как князь. Детской игрушкой вертелась над головой Ратибора булава, увенчанная острыми медными шишками. Неторопливо и с треском падала она на крепкие шлемы датчан. А Радогость – у того свистел и мелькал в руке гибкий изогнутый клинок, проворный и тонкий, как и сам одноглазый ярл… Казался он легче и безобидней меча, но кто попадал под его удар – недолго радовался, что ушёл от булавы толстяка…
И не мудрено: потеряв вождя, юты очень скоро потеряли и превосходство в числе. Барсучане, убежавшие в лес, вернулись обратно. Вместе с Чурилой и халейгами они насели на врагов так, что те сперва дрогнули, а потом начали отступать. Огрызаясь и падая, юты пятились всё дальше и уже понимали, что не только не выиграют боя, но и не уйдут из Барсучьего Леса живыми…
Словене, Халльгрим и меряне неумолимо гнали их всех в одно место. К пустому, уже разграбленному дому кугыжи, сиротски стоявшему с распахнутой дверью. В этом доме, откуда они совсем недавно таскали на корабль добро, датским викингам теперь предстояло принять свой последний бой. И умереть, сражаясь спиной к стене.
Ненадолго отбросив от себя нападавших, один за другим скрылись они в покинутом кудо и захлопнули перед носом преследователей тяжёлую дверь. Некоторое время из-за неё доносилась
Бой был окончен.
Халльгрим снял с головы шлем и вытер мокрое лицо.
– Я предложил бы им выйти и завершить дело, конунг, – сказал он Чуриле. – А не выйдут, можно зажечь дом.
Чурила всё ещё сидел на коне, только меч в неутомимой руке смотрел теперь вниз. С конца меча, густея, падали в траву тёмные капли. Кольчуга князя казалась ржавой от крови. Раны наверняка заставляли его страдать, но железные глаза смотрели по-прежнему свирепо и зорко. Вороной Соколик изгибал крутую шею, гордясь то ли самим собой, то ли седоком.
– Нечего предлагать! – сказал князь хрипло. – Зажигайте дом! А кто выскочит – рубить!
В это время юты попытались разобрать крышу, чтобы выпустить во врага последний десяток стрел. Но едва зашевелилось бурое корьё, как несколько мерянских охотников, за сто шагов сбивавших с дерева белку, вскинули короткие луки. Зазубренные стрелы впились в кровлю и исчезли. Было слышно, как внутри свалилось что-то тяжёлое.
– Зажечь дом! – повторил князь.
Мигом принесли головни от догоравшего поблизости сарая, и они посыпались на рыхлую кровлю, на стены, под дверь. Кугыжа, стоявший около князя, негромко вздохнул.
Сырое дерево занималось сперва неохотно. Но расторопные воины живо разворошили поленницу, заботливо укрытую хозяином от дождя. Сухие чурки легко принимали огонь. И мало-помалу две стены гудящего пламени выросли по обе стороны дома, превращая его в погребальный костёр для сидевших внутри. Шаткий столб дыма упёрся в серые облака…
Датчане так и не пожелали выйти наружу. Долгое время не было слышно ничего, кроме бешеного гула костра. Потом глубоко в огне родился одинокий и страшный крик…
И тут Бьёрн Олавссон вобрал голову в плечи, заслонился от палящего жара щитом – и ринулся к дому! Могучим ударом высадил объятую пламенем дверь и пропал внутри, в крутящемся багровом дыму.
Сигурд коротко ахнул и со всех ног кинулся следом за братом.
– Однажды Бьёрн оставил мне жизнь, несмотря на приказ, – сказал тогда Бёдвар Кривой. – Странно будет и нехорошо, если нынче я брошу его погибать!
К двери они с Сигурдом подоспели одновременно. И вовремя. Дымящийся, кашляющий Бьёрн шагнул навстречу из пролома. Согнувшись в три погибели и укрываясь щитом от летевших сверху углей, Бьёрн кормщик тащил на себе человека. Бёдвар и Сигурд схватили обоих в охапку и поволокли прочь. Набежавшие воины принялись катать по земле и халейга, и датчанина, сбивая огонь.
– Я думал, ты умнее, Бьёрн Олавссон, – сказал Халльгрим сердито. – Ты хотел, верно, чтобы у твоего старика снова убыло сыновей!
Громкий треск заглушил его голос. Еловые стропила, перегрызенные огнём, рухнули под тяжестью крыши. Дом превратился в бесформенную груду брёвен, горевшую точно огромная печь.
Бьёрн осторожно ощупал своё безбровое, опалённое лицо и весело ответил:
– Вот если бы я сгорел, тогда, Тор свидетель, ты, хёвдинг, был бы прав.
Спасённый датчанин заворочался подле него на земле, пробуя сесть. Пламя ярко освещало его лицо, но оно было закопчено мало не до угольной черноты, поди разбери, старое или молодое, безобразное или красивое… только глаза, как два клочка голубого северного неба. Бьёрн, нахмурившись, отвернулся.