Лебединая песнь
Шрифт:
Было два светлых образа в его жизни – две привязанности; все лучшее в нем связывалось с ними – в детстве и юности – мать, позднее – Ася. Над ними – именно в этой самой высокой точке души – реял, казалось, призрак России.
– Господи, спаси мою душу! Яко разбойник исповедую. Мама, родная, дорогая, если ты жива, – ты меня видишь и слышишь! Приди же и встреть своего сына…
Толчок в грудь. Земное кончено. В том теле, которое упало, уже нет души. Жизнь или смерть? Свет или темнота?
Глава
– Надо их пропустить без очереди; они маленькие и измучаются, – сказала Ася.
Несколько человек согласились с ней, и двух черноглазых мальчиков пропустили вперед. Очередь безнадежным кольцом извивалась в тесном и душном помещении. Ася прислонилась к стене и, озираясь, пыталась вычислить, которая она по счету. Славчик в этот раз остался дома совсем один! Она оставила ему молоко с булкой и игрушки; спички и острые предметы тщательно запрятала, и, тем не менее, тревога за малыша сосала материнское сердце. Стоскуется и заплачет! Молоко, наверно, разлил и булку будет жевать всухомятку; штанишки, конечно, мокрые; не потянул бы за хвост сеттера, не ушибся бы как-нибудь, бедный мой птенчик! Конца не видно моим мукам, дело все не решается, страшно подумать, что будет… а тут еще от мадам писем не было… Она опять стала считать: «Кажется, я теперь пятидесятая… еще часа полтора. И что это мне сегодня Говен все время припоминается?»
Призрак литературного героя – любимого героя ее юности, над судьбой которого она плакала в четырнадцать лет, первый пленивший ее мысли мужской образ, – с утра в этот день навязчиво сопутствовал ей: траурный марш, шеренги войск, барабаны, затянутые в черное, эшафот; и он – молодой, красивый, героический, этот аристократ, отдавший жизнь своему народу, – приближается к гильотине, гениальному созданию революции, порожденному необходимостью быстрее и ловчее рубить головы всем тем, кто si devant… Теперь гильотины нет, теперь иначе, но от этого не легче!
– Да, я вот за этой дамой. Да, очень долго! Ну, конечно, пятьдесят восьмая! У вас тоже? Смотрите, этот старик еле стоит – его бы надо усадить или пропустить без очереди.
То перекидывались словами, то понуро смолкали и передвигались все ближе к окошку, и по мере приближения сосущее беспокойство делалось все острей и мучительней и концентрировалось только на том, что скажут из этого окна и примут ли передачу.
Когда впереди осталось только три человека, волнение Аси достигло предела – она чувствовала, что вся дрожит и что руки ее холодеют, а в ногах появилась странная слабость…
«Сейчас могут объявить мне приговор… Страшно! Боже мой, как страшно! Что если… если двадцать пять лет лагеря без права переписки – ведь это почти как смерть! Олега замучают, а мы со Славчиком будем совсем одни в целом мире. Страшно, а я так мало молилась эти дни…»
Она взглянула еще раз на очередь и малодушно шепнула даме, стоявшей позади нее:
– Подходите сначала вы, – а сама закрыла ладонями лицо: «Господи! Иисус Христос! Милосердный, светлый, милый! Пощади меня и Олега! Ну, пусть ссылка или хоть пять лет лагеря – сделай так! Тогда еще можно надеяться на встречу, я буду его ждать. Иисус Христос, если непременно нужно одному из нашей семьи погибнуть – возьми меня, лучше меня!
Испуганно, как заяц, взглянула она на окошечко, через которое уже разговаривала пропущенная ею дама, и растерянно оглянулась назад.
– Подходите, – шепнула она пожилому мужчине, стоявшему за ней.
Но тот пристально и печально взглянул на нее, указал ей головой на окошко и слегка подтолкнул вперед под локти. Дыхание у Аси захватило.
– Дашков, Олег Андреевич, – дрожащим голосом, запинаясь, выговорила она и, поставив свою корзину на доску перед окном, припала к ней головой.
«Ты будешь милосердным, будешь!» – твердила она про себя.
– Нет такого, – отчеканил через минуту трескучий голос.
Она дрогнула и выпрямилась:
– Как нет?! Он был здесь, был, я знаю!
– Нет такого, говорю вам, гражданка! В списках тех, на кого принимаем передачу, не числится. Следующий подходи.
Ася уцепилась за окошко:
– Скажите, пожалуйста, скажите, что же это может быть – отчего его нет? К кому мне идти?
– Гражданка, не задерживайте! Я вам уже ответил, а хороводиться с вами у меня времени нет. Может, переведен, а может, в лазарете или приговорен. Не числится. Следующий!
Но Ася не отходила, цепляясь рукой за окно. Мужчина, стоявший за ней, твердо и решительно сказал:
– Эта гражданка выстояла в очереди пять часов. Мы все, здесь стоящие, готовы подождать, пока вы справитесь по спискам. У вас должны быть перечислены и заключенные, и приговоренные. Вы обязаны справиться и ответить – вы работник советского учреждения.
Окошечко вдруг закрылось. Все стояли в полном молчании; странно было – в этом оцепенении чувствовалось предвестие чего-то грозного. Мужчина поддерживал Асю под локти. Одна из дам – последняя в хвосте – вдруг подошла и, беря Асю за руку, сказала:
– Мужайтесь, дитя мое. Опять открылось окошечко.
– Дашков Олег Андреевич приговорен к высшей мере социальной защиты; приговор приведен в исполнение. Следующий.
Секунда гробовой тишины.
– Приговорен? Приговорен! Высшая мера… Это что же такое – высшая мера?! – голос Аси оборвался.
Мужчина слегка отодвинул ее от окна:
– Поймите сами, что может называться «высшей мерой наказания», – тихо, внушительно и серьезно сказал он.
Глаза Аси открывались все шире и шире, немой ужас отразился в ее лице.
– Высшая, самая высшая… так это… это… – повторяла она побледневшими губами, – гильотина?! – и закрыла руками лицо.
– Следующий! – повторил голос из окна, и мужчина оставил Асю, чтобы в свою очередь навести справку.
– Теперь не гильотинируют и не вешают, – поправил какой-то юнец из очереди. – Высшая мера в нашем Союзе означает расстрел, – он, по-видимому, полагал, что такие слова могут служить утешением.
– Да молчите уж лучше! – замахала на него дама, обнимавшая Асю.
Ася вдруг затрепетала и, как будто освободиться от чужих рук, сделала несколько неверных шагов в сторону, прислонилась к стене.