Лед и фраки
Шрифт:
Владимир долго смотрел на мерцающие огни, раскинувшиеся размашистым бисерным веером по склону котловины. Пологим серпом протянулись яркие фонари Светланки. Высоко за Нагорной, на отшибе от города, краснели огоньки матросской слободки.
По рейду дробным перекликом запрыгали склянки. Гукнула двойными тремя ударами и рында «Большевика».
На плечо Владимира опустилась рука:
— О чем задумался, детиникус?
Голицын с досадой обернулся:
— Брось дурить, клистирка.
Столь неприветливо встреченный фельдшер обиженно повернулся. Подволакивая плохо слушающуюся ногу, ушел
Рейд быстро затихал. Сквозь холодеющую черноту из залитого ярким световым пятном Гнилого Угла доносились звонкие удары по железу. Там был расположен судоремонтный завод.
Вразрез темноте со стороны Русского острова полоснул острый луч прожектора. Покружил по склону, вырывая глубокую зелень садов; слепо уперся в низко бегущие облака и исчез.
Высоко над головой Голицына, на главном мостике послышались голоса. Тускло замерцали широкие стекла командирской фубки. Холодную дрожь по позвонкам вызвал неожиданный вой ревуна. Тяжело сопя клубящимся паром, плюясь скопившейся водой, гудок басисто рвал тишину бухты.
Через некоторое время баснул еще продолжительней. Потом коротко рявкнул три раза. Вторя ему, громыхнул командой Воронов. Звякнуло кольцо на бакане. Плеснул по воде тросс.
С мостика едва донесся дробный звонок машинного телеграфа. Сейчас же звякнул ответно из машины. Привычным ухом Владимир уловил размеренное тяжелое сопение двигателей.
Тихо отрабатывая задним ходом, ледохол отошел от бакана. Раз за разом зазвякал телеграф. Притихая, с новым сопением чаще и протяжней заработали машины. Судно развернулось. Рассыпанные светляки Владивостока ушли на другой борт. Перед глазами Владимира встал темный берег лесистого склона.
Мерно застучали винты, раздельно хлопая лопастями. За кормой потянулась фосфоресцирующая полоса. Как млечный путь на черном небе. Пена тугим бурлящим жгутом вырывалась из-под ахтерштевня. Блестела, бурлила, кипела, вертелась в бешеной пляске светляков и медленно, нехотя разбегалась в стороны слабой беленькой кромкой, все шире и шире обозначая пройденный судном путь.
Владимир с трудом оторвался от фальшборта. Последний раз глянул на мерцающий театральной панорамой Владивосток и пошел в машину.
2. Октябрины
Вылка бросил хорей перед собаками. Упряжка стала, как вкопанная. Илья не спеша слез. За ним с маху остановились сани Билькинса. Американец радостно соскочил и сладко потянулся. Тело затекло. Ноги плохо слушались. Зарсен слез медленно, тяжело взмахнул кулачищами, потер колени. Не спеша пошел вслед убегающему к лагерю американцу.
Билькинс быстро заглянул в одну-другую палатку. Пусто. В лагере не было видно ни души. Он подождал подходящего Зарсена:
— Как вы думаете, мистер Зарсен, что бы это могло значить?
Вместо ответа Зарсен недоуменно пожал плечами:
— А черт же их знает. Давайте проедем прямо к стоянке корабля.
Они снова взгромоздились на сани. К великому неудовольствию не перестававшего ворчать Ильи, помчались к месту стоянки дирижабля.
Только там выяснилось, что все наличные люди были заняты неотложным ремонтом корабля. Порывом ветра «Графа Цеппелина» повернуло так неудачно, что он задел за камень кормой и повредил себе
Билькинс в отчаянии опустил руки:
— Значит, мы не можем двинуться сейчас же к Хансену.
Зарсен ничего не ответил. Он быстро скинул меховое платье и в брезентовом комбинезоне побежал на корму, где работали над оперением механики.
Задумавшегося Билькинса взял за рукав Михайло:
— Куда поедем?
— Больше никуда, — махнул рукой американец.
Билькинс ушел к себе и принялся с лихорадочной поспешностью исписывать один бланк за другим. Заготовив несколько радиограмм, он соединился с радиотрубкой. Но Оленных не отвечал. Билькинс с раздражением отправился отыскивать радиста.
Оленных же в это время вел оживленную беседу с вернувшимися проводниками. Долго и старательно потрясши руку радиста, Вылка при помощи Михайлы принялся его подробно расспрашивать о том, что делалось здесь в их отсутствие. Он делал это с такой уверенностью, что Князев даже пошутил над ним:
— Ты, Илья, в действительности точно председатель орудуешь. Чего ты контроли-то наводить вздумал? Чай Федор тебе не артельный парень.
Самоедин серьезно посмотрел на него:
— Ты, Михайла, русак, а дурак. Ты мине кази, энта земля советька?
— Советская.
— А много тут советькова люду? Ты да я. Два буде. А кто из нас старсой? Я — Вылка председатель — долзон я знать, али не долзон, циво на советькой земли есь, циво чужаки на ей делають?
— А ведь ты, пожалуй, и прав, Илька, — засмеялся С. — Бери, бери, брат, комиссарскую власть над ними. А ну, дядя Федор, крой рапорт председателю.
Но Оленных было не до шуток. В эти дни, когда завалили его гонцы от экспедиции тревожными радио, когда с берега то и дело царапались в наушники хитросплетения большой международной интриги, затеянной вокруг Земли Недоступности, Оленных ходил как во сне. Каждая передаваемая на землю радиограмма жгла пальцы дрожащими голубыми искрами. Неотступно гвоздила мысль: «Ведь сам, своими руками отрываю кусок от своей России. Раньше незаметно было, как это делается, больно далеко стоял. А вот тут как по писаному все. Точно в газете… И сам, своими руками. Вот нескладность-то… Решать нужно».
При этом совершенно незаметно для него самого эти мысли формировались в голове у радиста уже не из привычных, длиннотных немецких фраз. Четкие и короткие вставали в памяти почти забытые звуки русской речи. Оленных стал думать по-русски. И как-то само собой случилось так, что всякое известие истекающей злобой европейской и американской прессы, где говорилось о необходимости отторжения куска обледенелой земли от России, он стал прослушивать с неприязнью. При этом он сначала с досадой отбрасывал стоящее перед словом Россия слово «Советская». Потом привык к нему и перестал воспринимать эти слова отдельно. Даже когда в сводках или телеграммах просто говорилось: «большевики», в уме Оленных это ассоциировалось с родными бородатыми лицами сибирских земляков, толстыми нагольными тулупами и пушистой заснеженной тайгой. А за тайгой встала и заимка. С серой высокой избой староверского построя. Седая борода отца. Всегда безукоризненно чистая, повязанная под подбородком большим узлом с заячьими ушами, косынка матери.