Лёд и пламень
Шрифт:
— Не издевайся, Хэдриан!
— О’кей. Не буду. Ведь статуя Свободы — это нечто столь же американское, как и яблочный пирог. Не считая того, что пирог этот — традиционное английское блюдо.
— Хэдриан… — произнесла она предостерегающе, и оба расхохотались.
— О’кей. Мир, мир! — Он поднял руки, как бы сдаваясь. — Я буду хорошим, если смогу…
Мэрион открыла было рот, чтобы отшутиться столь же легкомысленно, но их глаза встретились, и все шутки вылетели у нее из головы. Как и у него, судя по тому, как
А в это время, припарковавшись в стороне, Бруно внимательно наблюдал за ними из своего «форда», и его маленькие карие глаза фиксировали каждое их движение.
Четверть часа спустя они стояли перед статуей Свободы, но Хэдриан все время останавливал взгляд на Мэрион. Она заметила это, и сердце у нее затрепетало.
— Не говори мне, что между нами есть какое-то сходство, — шутливым тоном предупредила она, но голос ее тем не менее дрогнул. — Я знаю, что его нет.
— Не внешнее, возможно, — произнес Хэдриан загадочно.
Он насмешливо поднял одну бровь, когда она задрала голову, чтобы посмотреть на него.
— Остерегайтесь англичан, преподносящих скользкие комплименты, — промолвила она.
— О да! Мы, англичане, довольно вероломный народец. Я обнаружил это еще на школьных уроках истории.
Она усмехнулась. В ее представлении возник образ вихрастого мальчугана с бойким живым лицом, и ей страстно захотелось узнать о нем как можно больше.
— Расскажи мне о своей школе, — попросила она мягко.
— Сначала ты.
— Я посещала школу мисс Фортнам для юных леди, — начала она. — Вполне респектабельное заведение.
Хэдриан улыбнулся.
— Думаю, что моя грэгсмурская начальная школа совсем иное заведение. Одинокое каменное здание прямо на краю долины…
Целых два часа бродили они по улицам Нью-Йорка, рассказывая друг другу о своей жизни. Мэрион слушала как завороженная. Ей было грустно узнать о том, как рано он осиротел, как оставил Йорк и переехал в Равенхайтс, где обрел новую семью. Когда пришла ее очередь рассказывать, Мэрион увидела свою жизнь как бы со стороны, и, надо сказать, она не очень-то ей понравилась.
— Меня всегда окружали деньги, — задумчиво проговорила она, — даже когда я была совсем маленькой. Это сделало неведомыми для меня многие важные стороны жизни.
— Ты не должна корить себя за это, — сказал Хэдриан мягко. — Деньги и мораль — это для взрослых, а дети всегда есть дети.
Мэрион посмотрела в его открытое лицо, в его прекрасные синие глаза и улыбнулась.
— Да, ты прав. Но в детстве мне следовало бы развивать свой собственный характер, свой собственный взгляд на мир.
Чувствуя, что ее вдруг охватила меланхолия, Хэдриан ласково покачал головой.
— Трудно поверить, что ты делала что-то очень ужасное, — шутливо произнес он. — Чем же таким ты занималась? Ограбила банк? Ах да, я забыл, ведь у твоего отца тоже есть банк. Значит, это не представило бы для тебя интереса. Все равно что стырить яблоки из собственного сада.
— Стырить?
— Да, это такое старинное английское развлечение. Подыскиваешь себе подходящую яблоню, ждешь сумерек, а потом взбираешься на нее и набиваешь полный мешок. Ужасно весело, не правда ли?
Мэрион рассмеялась.
— Ты дурачок! Пошли-ка быстрей, а то эта болтовня о яблоках вызвала у меня аппетит. Есть страшно хочется.
— Сию минуту, миледи, обед будет подан, — галантно склонился перед ней Хэдриан и тут же направился к ближайшему уличному киоску с хот-догами. Купив две порции, он вручил ей завернутые в бумагу сосиски с луком, сдобренные горчицей.
— Ну, ты просто сама любезность, — шутливо промолвила она.
— Давай, давай, наворачивай, — проворчал он и откусил порядочный кусок хот-дога. — Ммм-а! По крайней мере, это уж точно американское, — добавил он, смачно жуя. — Ах нет, я же совсем забыл, что франкфуртские сосиски — немецкое блюдо.
— Зануда, педант несносный! — упрекнула его Мэрион, но, откусив кусочек от своей порции, нашла, что это вовсе недурно. — А они ничего. — Она рассмеялась, когда Хэдриан, сделав нарочито жадное лицо, дважды откусил от своего хот-дога.
— Только не уверяй меня, что ты не ешь это каждый день. Ты ведь настоящая нью-йоркская женщина. Врать очень стыдно.
— Подожди, — сказала она. — Так на чем я остановилась?
— На том, сколь испорченным подростком ты была.
— Ах да, — проговорила она, становясь вновь серьезной. — Но дальше грустная история.
— Давай, давай, — подзадоривал он. — Давай все выкладывай.
— Ну что ж, — вздохнула она. — О’кей, раз ты требуешь. Вышла замуж в восемнадцать. Не потому, что была влюблена, а потому, что отец так захотел. Вот так. Разве это не безобразие?
— Хмм, ну, давай рассудим. Тебе было восемнадцать. Кто же в этом возрасте может отвечать за себя? Когда мне было восемнадцать, я был убежден, что на всю жизнь влюбился в жену соседа — владельца паба. Лучше скажи, как ты чувствовала себя в двадцать, и мы узнаем куда больше.
Мэрион усмехнулась.
— В двадцать я жаждала развода. Но только недавно сумела его получить.
Хэдриан вздохнул с облегчением, скрывая улыбку, которая грозила вот-вот появиться на его лице.
— Видишь? — произнес он тоном учителя. — Что я тебе говорил? Ты совершенно нормальная. По крайней мере, столь же нормальная, как я.
Мэрион рассмеялась.
— Не слишком-то много! — А когда он схватил ее за локоть, глядя с нарочитой свирепостью, она отпрянула и подняла обе руки, как бы моля о пощаде. — Ну хорошо, хорошо. Я невероятно польщена.