Леди, которая любила лошадей
Шрифт:
…давным-давно в мире, который еще только появился на свет, не было ничего, кроме бескрайней степи…
Нюся будто забыла, что не одна. И чувствуется, до чего же ей скучно. Но ослушаться Нюся не смеет. Она капризна, вот только точно знает, где та граница, переступать которую не дозволено.
Алтана Александровна присела рядышком с супругом. Они держатся за руки и шепчутся о чем-то своем, несоизмеримо далеком.
Странно.
Почему тетушка ни разу не упомянула о своей…
Не могла?
Не хотела?
…давным-давно степи мира, простиравшиеся от одного края неба до другого, кормили табуны лошадей, родившихся от союза солнца и ветра…
Почему в голову лезет именно это? Будто сказку кто рассказывает. А Василиса, что дитя капризное, не желает слушать. А ей все равно шепчут, шепчут на ухо.
Ей бы беспокоиться.
Думать.
Придумать прехитный план.
Смеется кто-то, будто колокольчики звенят на лошадиной сбруе…
…легконоги, светлогривы, гуляли они, что по земле, что по небу, пока однажды не встретили деву, краше которой не рождалось под солнцем. Была она дочерью славного батыра Кобыланды Токтарбайулы и лесной ведьмы из дальних краев.
В ночь, когда солнце и луна разделили небесное ложе, вышла она к черной воде…
Чушь какая.
Время идет, и идет… и надо что-то делать… если Нюсю скрутить… она ведь не так и сильна, если подумать. И не маг. И… и возможно, матушка ее согласится на размен?
Но почему тогда Марья просто цепочку перебирает с видом преравнодушным. Что это? Так должно быть? Или же дело в хитрой магии? В какой-нибудь неизвестной, но сильной, заставляющей Марью смириться? И тогда действовать должна Василиса?
…и у той воды нашла она жеребенка, рожденного небесной кобылицей. Рожденного и оставленного, ибо появился он до срока и был слаб, хромоног и собою нехорош. Но пожалела его дева, напоила горькой водой и своею кровью, ибо знала, что лишь жизнью поделившись, жизнь удержать можно. И тогда заговорило с ней небо, и Солнце взглянуло на ту, что решилась нарушить исконный порядок…
Улыбается Алтана Александровна.
Кивает мужу.
А про Василису будто и забыли. Ей же… ей бы бежать, тихонько выйти… если попросить духов, то укроют они пологом, отведут глаза.
Откуда Василиса знает?
Знает и все.
Но… успеет ли она добраться до города? А в городе куда? К кому?
…пожелал ветер унести жеребенка, но не позволила дева, отдала ветру черные косы свои откупом за жизнь чужую. А когда солнце полыхнуло жаром, то и протянула к нему руки, и жар этот приняла, и закричала от боли так, что голоса лишилась, сделался он откупом за чужую жизнь. Тогда-то
От коня-то этого, прозванного Хромым, и пошли чудесные кони…
Василиса поднялась. Никто-то не посмотрел даже в ее сторону. Идти? Или… нет, не к двери, не к той, за которою свобода, но к другой, сколоченной явно наспех.
Этот денник мало отличался от иных.
Разве что…
Холодно.
…дева кружит на холме… и звенят брачные браслеты, разлетаются рукава удивительного платья ее… теперь-то она, сирота, может смеяться над теми, кто еще недавно полагал себя выше ее.
Больше не шепот…
…мир снова плывет, как тогда, только больше нет чужих рук, которые удержат Василису на краю. Но ей и не страшно.
Дева, прервав танец, останавливается.
Василиса видит ее столь четко, что и мысли не возникает усомниться в увиденном. Вымысел? Право слово, разве можно выдумать подобное?
И наряд этот престранный ей не знаком.
И…
А лицо вот знакомо. Плоское. С широкими скулами, с глазами чересчур узкими, с темною гладкою кожей и губами, кровью нарисованными. Это лицо Василиса видит каждое утро в зеркале.
И теперь тянется, желая прикоснуться, убедиться, что дева существует.
А та улыбается.
Она тоже видит Василису. И кивает, склоняет голову, протягивает руку, на которой виднеется широкая цепь золотого браслета. Он толстый, витой, словно наспех скрученный из многих слоев золотой проволоки, но из тонких ушек свисают подвески.
Лошади.
Стоящие.
И летящие.
Жеребцы.
И кобылы с жеребятами.
Подвесок много, и каждая отличается от предыдущей. И разглядывать их можно вечность.
Пальцы же касаются пальцев, и Василису опаляет холод. На мгновенье становится нечем дышать, но испугаться она не успевает. Холод уходит, дыхание возвращается. А с ним – и убежденность, что здесь, в этом месте, лежит нечто важное.
Принадлежащее Василисе.
Правом крови.
Договором, некогда заключенным с силами иными, осознать которые слабый человеческий разум не способен. И пусть не осталось людей, бывших свидетелями той сделки, но небо помнит.
И земля.
И солнце.
И она, Василиса, теперь тоже помнит.
Знает.
Дева отступила.
А Василиса, присев на корточки, коснулась земли. Странно, но та была теплой, словно солнце, пробравшись сквозь крышу, согрела ее.
…сожгло.
Земля тонкой струйкой пороха потекла сквозь пальцы. Василиса смахнула ее… и снова, и опять. И спустя мгновенье она уже копала эту легкую, словно пух, мертвую землю, не думая о том, что копает руками, что земля забивается под ногти.
Въедается в кожу.
Что…