Ледовое небо. К югу от линии

Парнов Еремей Иудович

Василий Михайлович переключил диапазон, не глядя на шкалу частот, подстроился к невнятным голосам, выплескивавшимся из шелестящей завесы. Для лучшей слышимости поменял гнезда приемных антенн.

С сочувственной улыбкой Дугин прислушивался к словам, которые изредка ронял хорошо различимый мужской голос. Да и не нужно было никаких слов, чтобы полной мерой ощутить радость, нетерпение и беспокойство, которые дышали в коротких всплесках, неожиданно вырывавшихся из шумового фона, смягченного торопливой и очень далекой женской речью. Женщина, казалось, не обладала никаким опытом в радиоперекличке, не понимала, что нужно говорить коротко и строго поочередно. Ее характерный тембр тонкой ниточкой трепетал где-то на другом

конце мира по ту сторону ревущего занавеса. Она не умолкала ни на минуту и потому никак не могла слышать своего далекого друга, которому оставалось только молчать. Отчаянно и нетерпеливо звала его, слезно жалуясь, что он куда-то пропадает и решительно ничего невозможно понять.

— Вот дура баба! — в сердцах взмахнул кулаком Шередко. — Хоть бы хвылынку передохнула.

— А они иначе не могут, женщины, — снисходительно усмехнулся Дугин. — Им лишь бы излиться. Моя, кажется, огонь, воду и медные трубы прошла, а все никак не научится.

— Так человек же переживает.

— Ничего, успокоится. Разговор-то у них самый обыденный, — Дугин смущенно почесал переносицу. — Ну люблю, ну целую, и я люблю, и я целую, дома все благополучно, и у меня тоже, надеюсь быть такого-то… и далее в том же духе. Как-нибудь разберутся. Тут лишь бы голос услышать, — он затуманился и вздохнул. — Великая, конечно, штука этот радиотелефон. И как мы раньше без него плавали? Непостижимо… Только слышимость никудышняя.

— Так нам же самые плохие частоты достались.

— Да, к шапочному разбору пришли.

Несколько односторонний разговор, наконец, закончился и, как только возникшую паузу заполнил голос радиотелефонистки, Шередко поспешил включиться с вызовом.

— Одесса-радио, Одесса-радио, я теплоход «Лермонтов», — монотонно взывал он, не уставая повторять одну и ту же, похожую на заклинание фразу. Казалось невероятным, что невыразительный тихий зов может быть кем-то услышан, что он не затеряется в бескрайней бездне, наполненной сплошным грохотом, прорезаемой музыкой, разноязыкой речью, грозным завыванием каких-то потусторонних сил.

И тем не менее сигнал, испущенный полуторакиловаттным передатчиком «Лермонтова», не потонул в стонущем эфире. Заклинание и впрямь совершило чудо.

— Вас слышу, «Лермонтов», — вполне буднично отозвалась Одесса-радио. — До вас еще не дошла очередь.

— А долго ждать, дорогая Одесса? — торопливо спросил Шередко. — Мы уже месяц, как с домом не разговаривали, девушка.

— Перед вами еще три парохода.

— Часа два, не менее, — пояснил радист, оглянувшись на капитана.

— Все зависит от того, сколько вызовов, — кивнул Дугин. — Давай прикинем… Три парохода, и на каждом по меньшей мере пять гавриков жаждут пообщаться именно сегодня, итого выходит пятнадцать… Да, два часа — это только-только. А то и все три, потому что четыре минуты — это не разговор. Притом на вызовы какое-то время тоже уйдет… Может, Москву попробуешь?

Шередко нагнулся над таблицей, на которой были указаны часы и частоты московского радиоцентра. Соединиться с Одессой через Москву часто удавалось значительно легче, нежели напрямую. Иногда он ухитрялся дозваниваться через Ленинград, Туапсе, а то и Мурманск, достававший любую точку Северной Атлантики. Главное было влезть в рабочие часы, что не всегда выходило, так как разница во времени постоянно менялась. Когда «Лермонтов» работал в американских портах, она составляла семь часов, ныне сократилась до четырех.

— Есть еще пятьдесят минут, — объявил Василий Михайлович, — попытка — не пытка. Как?

— Давай-давай, — подбодрил Дугин, механически употребив емкое словообразование, вошедшее в сложный лексикон докеров полумира, и взял свою пару наушников. — Шестнадцать — тридцать два — сорок семь, — на всякий случай напомнил номер домашнего телефона.

Но его надеждам поговорить с женой не суждено было

сбыться. Хотя Шередко, на удивление быстро, договорился с Москвой, абонент, как сообщила московская радиотелефонистка, не отвечал. Дугин сам слышал редкие гудки, чем-то напоминавшие ему цепочку пузырей, пробивающихся сквозь толщу воды из какой-нибудь донной трещины. Следуя друг за другом по колышущейся кривой, они лопались и исчезали, едва достигнув поверхности. Дома никого не было. Сделав мысленную поправку на одесское время, Константин Алексеевич попытался представить себе, где могут находиться его многочисленные домочадцы. Старший сын, конечно, отправился на Приморский бульвар, где останется до позднего вечера бренчать на гитаре в компании таких же беспутных сверстников; младший Алеша, скорее всего, гоняет на велосипеде по Пушкинской или Карла Либкнехта, а теща, возможно, пошла в кино, если, конечно, не жарит бычков во дворе на примусе послевоенных времен, который давным-давно стосковался по свалке. И только Лину никак не умел он вообразить вне домашней, до последних мелочей памятной, обстановки. Отгоняя вздорные мысли, заставил — себя думать, что она задержалась на работе и идет теперь, не спеша, по улице Ленина, мимо голых деревьев и пивных ларьков на перекрестках мостовых, круто сбегающих к морю.

— Имеем еще двадцать пять минут, Константин Алексеевич, — сказал Шередко. — Может, повторим вызов?

— Не стоит, — Дугин устало зажмурился. — Отложим лучше на завтра.

После чая всем командирским столом сели забить «козла». С ловкостью фокусника Горелкин перевернул футляр и смешал кости.

— У кого один-один? — обвел он партнеров придирчивым взглядом. — Шевелись!

— Трус не играет в «козла»! — пропел Беляй на мотив песни о хоккее и со стуком выставил дупель. Как обычно, он играл в паре с Загорашем против Горелкина и капитана.

Игра протекала в быстром, почти автоматическом темпе, благо партнеры понимали друг друга с полуслова. Появление бланша и двойной шестерки, которую Горелкин почему-то называл Гитлером, встречали смехом и день ото дня повторявшимися шуточками.

В неизменности почти ритуального распорядка кроется особая прелесть, по достоинству оценить которую можно только на судне, где все подчинено строгому чередованию одних и тех же действий, а иных развлечений попросту нет. Да и быть, в сущности, не должно, потому что рейс — это одна сплошная работа, рассчитанная на много дней. Немудреный «козел», таким образом, не только дарует минутную разрядку, но и позволяет спокойно поболтать на самые разнообразные темы. Конечно, такое возможно и за картами, но по традиции карты на советских судах не поощряются. Да и нет настоящего удовольствия без залихватского стука, от которого содрогаются переборки и помигивают подволочные плафоны.

— Ишь, разбежались! — Загораш спешно восстановил порядок, когда после очередного глубокого крена с полированной столешницы соскользнули кости. — Неиграцкая погода.

— Давай-давай, — поторопил его Горелкин. — Сейчас мы возьмем реванш за поражение «Черноморца»!

— Трус не играет в «козла»! — Беляй отдуплился с обоих концов. — Все, рыба! Это вам не футбол, Иван Гордеевич!

— Говорили с Богдановым? — спросил Загораш, начиная новый заход.

— Имел удовольствие, — постучав, о край стола, Дугин пропустил ход. — Просил его подготовиться.

— Пароходство же не подтвердило буксировку? — поднял глаза Горелкин. — Приказано только сопровождать.

— Так ли, Иван Гордеевич? — возразил Дугин. — Не подтвердило, но и не опровергло. Слыхал такое дипломатическое выражение?

— Выискивают другие возможности? — с надеждой поинтересовался Горелкин. — Что-нибудь светит?

— Там поглядим, — уклончиво протянул капитан. — Мало ли что может произойти… Чей ход?

Но закончить партию не пришлось. Позвонил Шередко и пригласил Дугина в радиорубку.