Ледовое небо. К югу от линии
Шрифт:
Впрочем, своего винта не увидишь. Только каждой кровинкой ощутишь истерический взвой двигателей и мгновенный удар о воду, неистовую и плотную, словно клокочущая лава. Такого и злейшему врагу не пожелаешь.
Мысленно поставив крест на буксировке в откровенно штормовых условиях, Богданов прикинул вероятность разойтись с циклоном.
«Если Дугин поспеет до шторма, такое может и выгореть, — решил он, — по крайней мере удастся хоть чуть-чуть увильнуть в сторону. Конечно, тогда на Дугина ляжет ответственность за оба судна. А он с грузом и потому сам выгребает против волны с трудом. Тут любой поостережется, тем более, что риск неоправданно велик, а шансы на удачу сомнительны. Как ни верти, а на чужую шею
Критически взвесив все за и против, Олег Петрович вынужден был расстаться и с этой идеей. Даже могучий «Эйхе», так счастливо, так своевременно подвернувшийся под руку, оказывался теперь практически ненужным. Непогода его опередила, а людей, если не найдется иного выхода, мог снять «Лермонтов». Собственно, ради этого Дугин и шел в опасный район, ломая сроки, подвергая риску дорогостоящий груз. Можно ли было требовать от него большего? Прежде чем принять окончательное решение, Богданов решился опробовать на повышенных оборотах гребной вал. Этот последний резерв он приберег на крайний случай.
Винт «Оймякон» повредил, скорее всего, во Флоридском проливе, когда среди ночи натолкнулся на притопленный баркас. Унесенная ураганом от берегов Южной Америки пустая посудина несколько суток крутилась в Саргассовом море, пока не попала в один из рукавов Гольфстрима. С той минуты путь баркаса был предопределен. То ненадолго выплывая, то уходя в глубину, он устремился к северу вдоль одной из самых оживленных трасс судоходства. Так уж случилось, что течение вынесло его наверх прямо под киль сухогруза «Оймякон». Вины Олега Петровича в том не было. Да и с вахтенных спрашивать не приходилось, потому что радар никаких препятствий по курсу не показал. Вообще поломка лопастей, принимающих на себя многолетнее давление водной толщи, происходит довольно часто. Случись такое в спокойных условиях, капитану Богданову стало бы лишь досадно, не более. Без особой нервотрепки и спешки «Оймякон» дошел бы до Генуи или Триеста и сменил винт. Но лопасть отлетела именно теперь, когда береговые станции передали штормовое предупреждение. Жизнь, особенно морская, любит преподносить сюрпризы. После многих дней относительного покоя она, словно пробудившись от спячки, принимается восстанавливать равновесие, наверстывать упущенное, нагнетать ситуацию.
Сразу же после столкновения Олег Петрович приказал обследовать винт, когда водолаз доложил, что повреждений не обнаружено, думать забыл о пустячном, как казалось тогда, происшествии. Попусту опасаться того, что в бронзе могли образоваться микроскопические трещины, было не в его правилах. Все равно в морских условиях дефектов не разглядишь. Дни проходили за днями, винт работал исправно, и никаких оснований для тревоги не возникало. И вдруг, как запруду прорвало: сюрприз за сюрпризом. Сначала лопасть, потом шторм и, наконец, Дугин. Меньше всего хотелось Олегу Петровичу быть хоть чем-нибудь обязанным этому человеку. Твердо веря в принцип, что победителей не судят, капитан «Оймякона» еще лелеял надежду дойти до Ильичевска своим ходом. А уж тогда пусть выносят заключения о его работе, обследуют вал, дейдвуты, копаются в журнале, где, между прочим, инцидент с лопастью положен подробно и объективно. Но не только такими, весьма резонными соображениями объяснялось промедление капитана, которого в пароходстве считали, быть может, излишне самоуверенным, но безусловно смелым.
Беда, если это можно назвать бедой, заключалась в том, что Богданову всегда и во всем везло. Он не знал поражений и психологически не был к ним подготовлен. Растерявшись на первых порах, когда случилась поломка, он не сразу сумел собраться, и дальнейшие осложнения только усугубили его растерянность. Казалось, еще немного, и он окончательно надломится, утратит инициативу, авторитет, навсегда потеряет лицо. Но вышло иначе. Штормовое предупреждение, сводившее на нет любую возможность буксировки, пробудило в Богданове холодную расчетливую ярость. Стиснув зубы, он поклялся, что все вытерпит, но выйдет победителем. События последних дней он воспринял чуть ли не как заговор, направленный против него лично. Даже капризы стихий странным образом слились в его сознании с интригами реальных и мнимых врагов.
Пользуясь тем, что океан впервые за четверо суток утих, Олег Петрович спустил аквалангиста. Словно разведчика заслал во вражеские тылы. Он ощутил истинное удовлетворение, когда матрос в гидрокостюме и ластах решительно бросился спиной вперед в удивительно спокойную воду. В глазах Олега Петровича это было равносильно ответному действию на враждебные происки. Борьба началась. Погода как нельзя более благоприятствовала осмотру. Невозмутимая поверхность, пронизанная косыми лучами, отсвечивала нежной зеленью. Казалось, «Оймякон» парит в невесомости, потому что дрейф был незаметен, а облака на горизонте неразличимо сливались с собственным отражением. Только по ним и можно было догадаться, что наступившая тишина не только обманчива, но и является верным предвестником бури.
Оставляя зенит чистым, эти неяркие, пыльно-розоватые облака сплошной цепью окаймляли горизонт, отдаленно напоминая руины сказочных замков. Олегу Петровичу, который откровенно презирал всяческую романтику, подобное сравнение едва ли пришло бы на ум. Но составители лоций, к счастью, не чурались образного языка, и поэтому поколения мореплавателей руководствовались безошибочным признаком: если во второй половине дня облака похожи на развалины замков, следует ждать сильного ветра. В эпохи, когда не было ни радио, ни синоптических оповещений, это служило серьезным указанием. Ныне ж только лишний раз подсказало капитану Богданову, что время на исходе, попусту царапнуло душу.
Когда у спущенного с борта лоцманского трапа всплыл черный с желтыми баллонами за спиной разведчик, Богданов непроизвольно зажмурился и по итальянскому обычаю изобразил пальцами рожки. Если бы кто знал, как чертовски хотелось ему немножко удачи! Должен же обозначиться хоть какой-нибудь поворот к лучшему! Обязательно должен, а уж потом пружина раскрутится и дело пойдет.
Стараясь не смотреть на матросов, окруживших неловко переступающего мокрыми ластами пловца, Олег Петрович пытался предугадать результаты. Краем глаза видел, как упал пояс со свинцовыми бляшками и засверкали лужи, натекшие с гидрокостюма, который спал и съежился, словно змеиная кожа. Казалось, что матрос валяет дурака, нарочно медлит, растираясь полотенцем, массируя багровый овал, оставленный присосавшейся маской. Едва достало выдержки дождаться.
Капитан болезненно ощущал, как утекают секунды, но не позволил себе ни единого лишнего жеста. Демонстрировал легендарную богдановскую выдержку.
— Ну как? — небрежно поинтересовался он, когда аквалангист поднялся, наконец, в рубку. — Не замерз?
— Так вода теплая, Олег Петрович, как парное молоко. Зря на меня хламиду надели, все равно что не купался. Только зажарился.
— Тебя не на пляж посылали, — напомнил Богданов, судорожно пряча за спиной рожки. — Как винт?
Богданов непроизвольно закрыл глаза. Палуба под ним зашаталась.
— Нормально.
— Все обследовал? — спросил, с трудом ворочая языком. — Трещин нет?
— Вроде не видно, — пожал плечами матрос.
— Не видно или действительно нет? Тогда тоже говорил, что винт в полном порядке.
— Так разве увидишь на глаз? — пожал плечами матрос.
— Оно-то верно, конечно, — протянул капитан. — Как следует все осмотрел?
— А то как же, Олег Петрович, не сомневайтесь, я пальцами ощупал. Нигде ни заковыринки. Скол у лопасти чистый, только острый очень, оттого, может, и бьет.