Ледяной ветер азарта
Шрифт:
– Мне тоже так показалось, – сказал Мезенов.
– Это так и есть, – добавил Чернухо.
– Да, я, пожалуй, тоже присоединюсь к этому мнению, – значительно проговорил Тюляфтин.
– И тем не менее, – продолжал Хромов, – сроки сорваны, люди разбегаются, трудовая и производственная дисциплина расшатана, моральный уровень... Об этом я и говорить не буду. Кроме вас, здесь работает следователь прокуратуры. Понимаю, в чем-то конкретном обвинить начальника нельзя, но результаты... Они печальны. Да, у нас с Панюшкиным нелады, мы ссоримся, дело доходит до личных оскорблений. Я говорю об этом прямо, чтобы не возникло недоразумений, чтобы мои слова вы не восприняли как сведение личных счетов. – Некоторое
– Видите ли, – решил продолжить Хромов. – Мне не хотелось бы обвинять Панюшкина. Он этого не заслуживает. Я уже говорил – он честен и предан делу. Рабочие, водолазы, механики, газосварщики, обслуга, флот, проблемы Поселка – все на нем. Лет десять назад он потянул бы это легко и с радостью. Но сейчас – нет. Выдохся человек. Вся жизнь по стройкам – это не каждый выдержит.
Когда Хромов вышел на крыльцо, красное солнце висело над Материком. Хромов смотрел на светило спокойно, и в его глазах мелькали маленькие красные огоньки.
– Вот такушки, гражданин Толыс, – вслух произнес Хромов и сошел с крыльца. Он шагал, с удовольствием вслушиваясь в скрип снега под ногами, ощущая розовый закатный свет на лице, бодрящий мороз, волнение, которое еще не покинуло его. – Обижать – оно легко, – бормотал себе под нос Хромов. – Обижать каждый может, а если еще и должность позволяет, то тут уж и радость тебе, и наслаждение. Тут уж попить можно вволю кровушки-то чужой! Но ведь обида, она того, о двух концах, обиду можно простить, но забыть нельзя. Вот покайся, к примеру, ты передо мной, прощения попроси, не раз, не два, да при людях, – тогда, глядишь, может быть, и простил бы я тебя. А может, и нет. Есть причина и следствие, есть обида и месть. Да, Толыс, существует такое некрасивое слово, которое вслух трудней произнести, чем мат какой. Если хочешь, Толыс, я кое-что расскажу о мести, тебе не помешает знать это, чтобы ты мог оценить ее, понять, почувствовать.
Перво-наперво – месть должна быть неожиданной, с ясного неба должна свалиться, во как! Еще закон – месть не может быть анонимной, обидчику положено знать, кто ему нанес удар, и ты, Толыс, это будешь знать. Самая лучшая месть с улыбкой. А если она из последних сил, с предельным напряжением, со вздувшимися жилами, налитыми кровью глазами, с проклятиями и топаньем ногами – это не месть. Настоящая месть – ласковая, заботливая. А я, мол, и не знал, что для тебя это так важно, ну, извини, друг дорогой, постараюсь впредь быть осмотрительней... Так примерно.
А еще, Толыс, скажу я тебе, что хорошая месть имеет некую протяженность во времени, чтобы обидчик, то есть ты, Толыс, засыпал и просыпался, не забывая обо мне, чтобы ты во сне меня видел, чтобы я во всяких видах тебе спросонья мерещился. А если как внезапная боль в сердце, как выстрел в затылок – это не месть.
Думаешь, все? Нет, еще законы есть. Хорошо, если месть сопровождается общением с обидчиком, чтобы ты мог здороваться с ним, о самочувствии спрашивать, вопросы деловые обсуждать, вежливо разговаривать при посторонних, спокойной ночи желать. Еще закон знаю – хорошо бы мести быть с продолжением, чтобы обидчик понимал: ты можешь еще кое-что сделать, но вот когда ты нанесешь очередной удар и в чем он будет заключаться – об этом чтоб он и догадаться не смог.
Много законов есть, Толыс, как-нибудь я тебе о них расскажу. А заканчивается месть знаешь чем? Чтобы закричал ты однажды ясным днем да при людях: «Бей! Ради бога – бей! Не мучай! Бей скорее!»
Вот такушки! Закричишь, Толыс, у меня, ох закричишь! А знаешь, что я тебе отвечу? Я скажу: «А о чем ты, собственно, Николай Петрович? Господь с тобой, зачем мне тебя бить-то? Плохо ты обо мне думаешь, Николай Петрович!» – вот что я тебе скажу на все твои мольбы.
Кто-то рассказывал мне, что Хромов с Острова так и не уехал, живет в Охе, вышел на пенсию. В доме, где ему дали квартиру, он подрядился работать не то дворником, не то истопником, и его часто видят во дворе в любое время года – грузного, молчаливого, нахохлившегося. С людьми, которых он знал раньше, Хромов не встречается. К нему приезжал сын, с которым он разругался лет десять назад. Но Хромов то ли от радости, то ли по привычке так напился, что даже не помнил, как сын уехал.
Как-то, будучи в Охе, я хотел зайти к нему, нашел его дом, двор посмотрел, который Хромов убирает, но самого не застал – с острым приступом холецистита его накануне увезли в больницу. Потом уже мне рассказали, что вернулся он через месяц еще более грузный и постаревший.
Его часто видят на скамейке в глубине двора. Стоит у его ног пустая бутылка, а он смотрит куда-то прямо перед собой, и по его большому рыхлому лицу текут слезы – то ли плачет, то ли глаза от старости слезятся. Кто-то попытался было расспросить его, попригорюниться вместе с ним, но Хромов молча поднялся, сунул пустую бутылку во внутренний карман замусоленного пальто и ушел не оглядываясь.
Тюляфтин вошел в кабинет к Званцеву и остановился на пороге растерянно и беспомощно. Очки с мороза запотели, и лишь смутная тень у окна подсказывала ему, что хозяин на месте. Званцев, спохватившись, пришел на помощь – повесил дубленку на гвоздь, провел гостя к столу и усадил на табуретку.
– Спасибо, старик, – сказал Тюляфтин. Протерев очки замшевым лоскутком, он улыбнулся, словно бы в предвкушении того, что он сейчас скажет. Зубы у Тюляфтина были крепкие, но росли как-то криво, вкось да и редковато. – Старик, – продолжал Тюляфтин, – хочу поговорить с тобой.
– Ну что ж, – Званцев насторожился, но его настороженность была радостная, он будто заранее ждал, что этот человек принесет ему хорошую весть.
– Старик, не буду тянуть, ты – кандидат номер один.
– Куда? Какой кандидат?
– Не будем, старик, – Тюляфтин придвинул табуретку поближе к столу. Он забросил ногу на ногу – его тощая острая коленка проступила даже через две пары подштанников. – У всех одна тема для разговора. Если хочешь, чтобы это я сказал, скажу – снимают твоего хозяина.
– Панюшкина? – задохнулся Званцев.
– Снимают, – Тюляфтин соболезнующе покачал головой.
– Вопрос уже решен?
– Старик, я знаю, что говорю. И повторяю – ты кандидат номер один. Нового человека сюда не пошлют, да новый и не поедет. Кому это нужно – цеплять на себя эту дыру? А ты здесь с самого начала стройки. Дошло?
– Снимают, значит, Панюшкина...
– Ну а что делать? Старик, меры-то принимать надо. Посуди сам, что мы можем предложить? Оставить Панюшкина? И взять на себя, на свою шею все дальнейшие последствия? А срывы будут, старик, я тебя уже как начальника об этом предупреждаю. Но какое-то время ты имеешь право и на ошибки, и на печальные отчеты... Ты окажешься как в мертвой зоне. Крупнокалиберные орудия из министерства, объединения, обкома не достанут, снаряды будут перелетать через твою голову. Ты сможешь еще полгода все на Панюшкина валить. Тебе и это позволено.