Ледяной ветер азарта
Шрифт:
– Изучаете, начальник?
– Изучаю, – подтвердил Белоконь.
– И какой же диагноз?
– Уже судились?
– А это имеет значение?
– Двести шестая?
– Опять угадали, начальник. Злостное хулиганство.
– Хищник ты, судьбами чужими питаешься – вот тебе мой диагноз! – не удержавшись, перешел Белоконь на «ты». – Себя больно любишь. Но ты не просто свое доказываешь – нечего тебе доказывать, – тебе кажется, что утвердиться на земле можно, если только взобраться на кого-нибудь, на спину кому-нибудь сапожищами встать, вот тогда ты вроде повыше будешь.
– И как это вы все сразу решили, как это вам удалось сразу все по полочкам распихать, бирочку мне на шею повесить!
– Не надо, Горецкий. Я перед тем, как к вам прийти, два десятка человек, можно сказать, наизнанку вывернул, я знаю о вас больше, чем вы сами о себе знаете. И хватит об этом. Перейдем к делу. На вопросы в состоянии отвечать?
– Попробуем. Попытка – не пытка, спрос – не допрос.
– Дело в том, что это все-таки допрос. В заключение вам придется подписать протокол. И показания будут подшиты в уголовное дело.
– Хорошо хотя бы то, что допрос будет, надеюсь, без пытки.
– Ваше игривое настроение могу объяснить только неосведомленностью.
– Так осведомите меня, начальник, просветите меня! Только не очень долго, мне врачи запретили волноваться. Переохлаждение организма – это такая неприятная штука, если вы, конечно, что-нибудь понимаете в этом.
– По-моему, вам сейчас больше грозит перегрев, – Белоконь кивнул на бутылку в углу.
– О, не обращайте внимания, начальник! Это мы с ребятами слегка отметили мое спасение.
– Вам еще есть с кем бутылку распить?
– Мне всегда будет с кем распить бутылку.
– Не уверен, – жестко сказал Белоконь. – Ну ладно. Вы подозреваетесь...
– Ошибочка, начальник! Я не подозреваюсь. Я обвиняюсь. По статье двести шестой. Опять хулиганство. На этот раз – в магазине.
– Здесь все ясно. И мне, и вам. И суду, надеюсь, тоже будет ясно.
– Ну-ну! Какую висячку вы хотите нацепить на меня?
– Вы подозреваетесь в попытке убийства Андрея Большакова.
– Что?!
– Андрей Большаков с отрядом отправился на поиски. Он искал вас и Юру Верховцева. И той же ночью был обнаружен под обрывом. В связи с этим у меня к вам несколько вопросов. Как все произошло в магазине?
– А что рассказывать, сами говорите, что здесь все ясно. Откуда мне было знать, что этот малахольный Елохин подслушивает нас с Ягуновым? Вот и позволили себе отозваться о нем не очень лестно. Он кинулся с кулаками, я хотел его оттолкнуть, но в руке нож оказался – как раз окунька разделывал. По пьянке получилось так, что, сам того не ведая, я оттолкнул его той рукой, в которой был нож.
– Что дальше?
– А дальше приходит добрый молодец Большаков, берет меня под белы руки и ведет к злому колдуну Шаповалову. К тому времени я полностью осознал свою оплошность и готов был раскаяться.
– Большаков вас ударил?
– Нет. У него тормозная система, как у трактора. Он же боксер. А боксер с повязкой дружинника – страшная сила.
– А Елохин?
– Что вы, начальник! Драки-то не было. Он подслушал наши девичьи секреты, и ему почему-то захотелось эти секреты из моей головы выбить. Но не успел, бедняга. Мне его так жаль!
– Когда вас поместили в камеру, там уже кто-то был?
– Зачем эти наводящие вопросы, начальник? Вам запрещено задавать наводящие вопросы, так что не будем нарушать Уголовно-процессуальный кодекс.
– Согласен. Продолжим.
– Юра Верховцев в камере был. Так вот, Юра и показывает мне, что шурупы, которыми крепится решетка, вывинтить можно. Он уже сообразил, что это можно сделать набойками от каблука.
– Но вывинтили вы?
– Нет, Юра.
– Слабоват он для такой работы. Вот и руки в карман сунули... А я ведь, когда вошел сюда, первым делом на ваши пальцы посмотрел. Содраны они. Подковкой неудобно шурупы вывинчивать, верно? Будем экспертизу проводить или так запишем?
– Зачем лишние формальности, начальник? Мне нечего скрывать. Был грех – вывинтил шурупы.
– Почему решили удрать?
– Сам не знаю. Когда выпьешь двести пятьдесят, да еще с пивом, – можно решиться через Пролив махнуть.
– Неужели так страшно стало, что и буран не остановил?
– Вот мы и на личности скатились... А такой разговор приятный был! Я даже про боли свои забыл – и про физические, и про нравственные.
– Ладно. Продолжим. Зачем Юру с собой взял?
– Сам увязался. Домой, говорит, мне теперь дороги нет, отец лупить будет... И увязался.
– Как же вы с ним в сопках разминулись?
– Ума не приложу. Смотрю – нет Юрки. Искал-искал, из сил выбился... Неужели, думаю, он вперед ушел? Кинулся догонять – не догнал. Как нашли меня – не помню.
– Ясно. Двести шестая в магазине, сто двадцать седьмая на Проливе...
– Это какая?
– Оставление без помощи лица, находящегося в опасном для жизни состоянии, – медленно проговорил Белоконь.
– Это надо доказать!
– Разумеется. Для этого я сюда и приехал. Значит, страшно было одному на Пролив ночью идти, а, Горецкий? Согласитесь, перетрухали вы маленько? А ведь и буран был так себе, потянуло слегка, снежок пошел, обычное зимнее дело... Знаете, почему вы удирать бросились? Не знали тогда, что рана у Елохина для жизни не опасна. Подумали, что убили человека. А когда Большаков вас в сопках нашел, вы решили так – одним больше, одним меньше, а?
– Нет, начальник, только не это! Только не это! Большакова последний раз я видел в кабинете участкового.
– А ведь вы, Горецкий, отчаянный трус. Отчаянный бравый трус. И если уж не для протокола – довольно подловатый человек. Вам не кажется?
Горецкий молча глянул исподлобья на Белоконя, шевельнул желваками, отвернулся. Снова посмотрел, собираясь сказать что-то резкое, обидное, но сдержался, промолчал.
– И правильно, – сказал Белоконь. – Не надо слова так запросто выплевывать. Ну хорошо, не будем говорить о статьях закона, бог с ними, тем более что судья не хуже меня знает эти статьи, напомнит, если надобность будет. Поговорим о другом... Кому вы добро в Поселке сделали? Кто обрадуется, если встретит вас через год, через два?