Ледяной ветер азарта
Шрифт:
– Да мне, в общем-то, и не хочется на него валить. Тем более что и оснований нет.
– Старик! – укоризненно протянул Тюляфтин. – Мы же не на собрании. Правильные вещи нужно говорить на собрании... Поскольку они для того и придуманы.
– Значит, снимают все-таки Панюшкина...
– Да хватит тебе причитать! Всем это было ясно с самого начала. И тому же Панюшкину.
– Должны быть серьезные основания.
– О, этого добра сколько угодно. Положение на стройке, возраст начальника, ну и можешь сюда же присобачить человеческие слабости членов Комиссии, которые попросту не решаются взять
– В общих чертах.
– Ну и лады, – Тюляфтин поднялся. – Не грусти, старик. Все правильно. Старперов надо гнать. Засиделись, понимаешь, ходу никому не дают. Все справедливо – и с человеческой точки зрения, и с исторической. Я понимаю, Панюшкин тебя в главные вытащил, но ведь это он сделал для себя, ему нужен был вол, который бы все тащил. Ты с ним в расчете, старик. Ну, пока.
Тюляфтин поднялся и только тогда заметил, что в дверях стоит секретарша начальника строительства. Вопросительно посмотрел на Званцева, как бы спрашивая – давно ли она вошла? Но лицо главного инженера оставалось невозмутимым. Он видел, когда вошла Нина, но не остановил Тюляфтина, этим как бы снимая с себя будущие обвинения в непорядочности.
– Простите... Я не помешала?
– Нет, – тонко улыбнулся Тюляфтин. – Мне вы не помешали. – Он подошел к вешалке, не торопясь надел свою дубленку и, взяв шапку, направился к двери. – Да, – он остановился, – скажите, а у вас что, не принято стучать, когда входишь в кабинет руководства?
– Нет, не принято, – ответила Нина.
– Занятно... Надо будет учесть на будущее, – проговорил Тюляфтин и плотно закрыл за собой дверь.
– Володя, что он говорил? – спросила Нина, подходя к столу Званцева.
– Ты же слышала... Говорил, что Панюшкина снимают.
– Его не снимут, – сказала Нина твердо. – Вот увидишь, его не снимут.
– Ты, что ли, заступишься?
– Его не снимут, потому что его некем заменить, – она твердо посмотрела в глаза Званцеву. – Разве я не права?
– Почему же, его действительно заменить некем.
– Но ты не веришь в это?
– Во что? – спокойно спросил Званцев.
– Ты не веришь в то, что Панюшкина некем заменить?
– Ну и что?
– Володя, – она подошла к нему вплотную. – Мне не нравится, как ты разговариваешь. Ты темнишь. Володя, прошу тебя, я тебя очень прошу... оставайся человеком, а? Только не говори, пожалуйста, этих хамских вежливых слов, Володя... Дай слово, что ты останешься человеком!
Званцев поднял голову и внимательно посмотрел на Нину. Он будто впервые увидел ее немолодое лицо, встревоженные и несчастные глаза, старательно наглаженный белый воротничок.
– Хорошо, Нина. Я постараюсь.
– Володя, Панюшкина нельзя предать, не предав самого себя.
– Я знаю, – сказал Званцев. – Поэтому я не остановил этого деятеля, когда ты вошла. Хотя, согласись, Нина, мне достаточно было посмотреть в твою сторону, чтобы он замолчал. Разве нет?
– Не знаю. Этого я не знаю.
Когда Нина вышла, Званцев несколько минут сидел неподвижно, откинувшись на спинку стула и скрестив на груди руки. Нельзя сказать, что слова Тюляфтина привели его в восторг. Радость, конечно, была, но она погашалась необходимостью принимать какие-то решения, думать над тем, как вести себя дальше. Уравновешенные отношения, которые установились у него с членами Комиссии, с Панюшкиным, вдруг нарушились, он ощутил зыбкость, дохнуло опасностью. Это было неприятно, Званцев не привык к такому состоянию, он даже сам не заметил, как Панюшкин приучил его к спокойной уверенности в себе.
Званцев встал, прошелся по кабинетику, зачем-то поплотнее закрыл дверь, прислушался к голосам в коридоре, а выглянув в окно, убедился, что Тюляфтин ушел из конторы – его тощая фигура маячила уже где-то на берегу.
– Честность – лучшая политика, – неожиданно проговорил он вслух прочитанные где-то слова. И вот они всплыли в сознании. – Честность – лучшая политика, – повторил он раздумчиво и сел за стол. Сняв очки, Званцев не торопясь протер их лоскутком. Смазанное, нечеткое изображение окна, двери, стен позволяло лучше сосредоточиться.
«А зачем он мне сказал об этом? – подумал Званцев. – Пришел, испортил настроение и ушел. Обрадовать решил? Поддобриться? Или этакая бездумная пакостливость? Интересно, Панюшкину он тоже поторопился сказать? Нет. Не осмелится. Значит, я в его табеле чуть пониже стою. Ровесники? Однокашники? Или в самом деле мне до Панюшкина еще топать и топать?» И Званцев спокойно, как о чем-то очевидном и простом, подумал, что в его положении очень легко оказаться подлецом. Ничего не предпринимая, не выходя из кабинета, ни с кем не разговаривая, можно совершить подлость. Вернее, она совершится сама по себе, он лишь позволит ей состояться, если не предпримет четких и жестких мер. Что же необходимо сделать? Пойти и отказаться от должности? Но ему еще никто ничего не предложил официально. Выходит, можно запросто оказаться не только подлецом, но и дураком.
– Как бывает, – озадаченно проговорил Званцев. – Ишь как бывает! Тюляфтин, придя ко мне и сказав, что Панюшкина снимают, не совершил подлости. Он поступил мелко. Даже пакости в его поступке нет, обычная слабость человеческая, и все. Не выдержал, раньше времени болтнул языком. А что делать мне? Пойти к Панюшкину и выразить сочувствие? Глупо. Он наверняка уже обо всем знает, но поздравлять не торопится. Темнит? Нет, Панюшкин темнить не будет. Но и не отступится до последнего. Тюляфтин – слабак. Это ясно. Чернухо – за Панюшкина. Опульский не в счет. Ливнев тоже. Мезенов? Вот в ком загвоздка! В любом случае положение таково, что нужно срочно спасать свою честь, достоинство, лицо или как там это называется у людей с благородными кровями. Панюшкин как-то сказал, что иногда без красивых слов не обойтись. Его мысль можно продолжить – иногда не обойтись без красивого поступка.
Званцев решительно надел очки, набросил полушубок, шапку и вышел из кабинета. Заглянув к Панюшкину, облегченно перевел дух – у того сидел Мезенов. Значит, не получится разговора. Значит, передышка.
– Володя, у тебя что-то важное? – спросил Панюшкин.
– Да нет... Мимоходом. Если понадоблюсь – я в столовой.
– Подожди полчаса, вместе пойдем, а?
– Я уже оделся... Анюта ждет... Так что прошу пардону, – Званцев прикрыл дверь и на некоторое время замер, не выпуская ручки, – не пригласили, не сочли. Как понимать? Ведь если вопрос решен, самый раз сказать об этом?