Ледяной ветер азарта
Шрифт:
– Запишем. Но вам отвечаю – ничего подобного. Ошибаетесь. Не знаю, сознательно или бессознательно, но ошибаетесь. На Большакова никто не покушался.
– Но разве не Большаков лежит в больнице?
– О чем мы говорим? О больничных клиентах или о покушении? На Большакова никто не покушался. Покушались на Горецкого. Но, поскольку покушавшийся не знал о поисках, не знал, что буквально рядом с ним, скрытые бураном, находились другие люди, он принял первого же встретившегося ему человека за Горецкого. И столкнул этого человека с обрыва. На ледяные торосы. Этим человеком оказался Большаков.
– Выходит, сталкивали Горецкого? – спросил Панюшкин.
– Да. А столкнули Большакова.
– Кто?
– А как вы думаете?
– Только у одного человека могут быть для этого серьезные основания... Но мне не хотелось бы подозревать его.
– Не надо его подозревать, – сказал Белоконь. – А то, чего доброго, вы так разохотитесь, что начнете подозревать всех подряд, направо и налево. Это нехорошо, Ливнев. Это безнравственно. Вам не кажется?
– Послушайте, Белоконь! – закричал Ливнев. – А вам не кажется, что вы ведете себя...
– Это сделал не Жмакин, – негромко сказал Белоконь и улыбнулся Ливневу в лицо.
– А кто же? – подал голос Опульский. – Мне кажется, что... в общем-то, у нас уже сложилось мнение, да и не только у нас, весь Поселок в один голос...
– Это сделал Юра! – Белоконь горделиво осмотрел всех, вскинул подбородок, задержал взгляд на Ливневе, повторил, теперь уже только для него: – Да, это сделал мальчик Юра. Тот самый, которого Горецкий уговорил идти с собой. По дороге он признался Юре, что ударил ножом Елохина. Ночь, буран, опасность – все это предрасполагает к откровенности. Но он не мог предположить, как поступит Юра. А тот попросту удрал. Спрятался от Горецкого. А потом, когда уже начались поиски, Юру настиг Большаков. А Юра, решив в темноте, что это Горецкий, что он опять потащит его с собой, толкнул Большакова в спину. В полной уверенности, что это был Горецкий.
– Выходит, ему здорово повезло? – заметил Мезенов.
– Горецкому? Не сказал бы. Ему тоже досталось. Обмерз, перестрадал, перебоялся... А кроме того, будет суд. Ведь будет.
– Я бы не сказал, что Горецкий совершенно невредим, – подозрительно сказал Ливнев. – То, что он перестрадал, – ладно. Но я видел его сегодня, разговаривал с ним, Горецкий милостиво согласился дать мне небольшое интервью, поделился своими впечатлениями о том буране, о той ночи... Знаете, повреждения написаны у него прямо на лице.
– А это уже работа Жмакина. Он нашел Горецкого и, убедившись, что Юры рядом с ним нет, маленько помял его. Вот и все. Горецкий обвиняется в злостном хулиганстве по статье двести шестой. Больше никто ни в чем не обвиняется. Действия Юры нельзя назвать покушением. Горецкий даже не знает, кто ему помял бока на Проливе. Налетел, говорит, медведь, тормошить начал, про Юру спрашивать, а узнав, что Юра где-то затерялся... несколько раз приложился к нему. Но кто это был, Горецкий не знает. Или не хочет знать. Это его дело.
– Но, очевидно, ваше дело – восстановить справедливость, – неуверенно произнес Опульский. – Проследить не только внешнюю сторону событий, но и внутреннюю, скрытую от невооруженного глаза.
– Давайте не будем вооружать наши глаза! – решительно сказал Чернухо. – Давайте лучше их зальем!
– Вот так-то, деточка! – торжествуя, обратился Белоконь к Ливневу. – А вы знаете, – он взглянул на всех, – по моим многолетним наблюдениям, каждый человек по характеру своему, по убеждениям, некой внутренней предрасположенности обязательно юрист. Да! Есть люди-судьи – им не терпится встрять в историю и обязательно всех рассудить. По своему разумению, конечно. А есть люди-адвокаты. Они всех защищают, ищут и находят оправдывающие обстоятельства... Такие люди. Как ни странно, людей с характером свидетелей, безучастных, равнодушных, стремящихся уклониться от дачи показаний, – таких людей очень мало. Но одна из самых многочисленных категорий – прокуроры. Им не терпится обвинять, клеймить, пригвождать к позорному столбу, искать виновных, говорить об их общественной опасности.
– К чему это вы? – настороженно спросил Ливнев.
– Моя ты деточка! Как почувствовал, что о нем речь! Надо же! К тому я все это рассказываю, что Ливнев, по моему глубокому убеждению, – из прокуроров. Я не говорю, что это плохо, – это хорошо...
– Слушайте, кончайте эти свои «деточка», «душечка» и прочее. Вы не такой. Ведь вы не такой! Вы не можете быть таким, потому что вы следователь. Вы каждый день оперируете людей, вы копаетесь в их больных внутренностях! Какая там деточка! Перестаньте!
– Вам не нравится, как я общаюсь с людьми? – спокойно спросил Белоконь.
– Не нравится. За вашей манерой – фальшь.
– Ошибаетесь, Ливнев, здесь нет фальши. Вас раздражает не форма общения, а моя выдержка.
– И выдержка тоже. Это не выдержка нормального человека, это выдержка профессионала, раскалывающего очередную жертву.
– Вас раскалывать нет надобности. Стоит лишь на минуту усомниться в ваших достоинствах, каких угодно – умственных, физических, мужских, – и самолюбие, тщеславие тут же выворачивает вас наизнанку. Оно взрывает вас, Ливнев. А если уж говорить о фальши, то тут и я позволю себе вставить лыко в строку. Скажите, не о вас ли рассказывали, что вы в командировки берете с собой механическую бритву и бреете героя перед тем, как сфотографируете его?
– Не знаю, что вам рассказывали и о ком... Но, работая одно время в сельхозотделе, я, кроме бритвы, брал с собой белые халаты для доярок, потому что халаты, в которых они работали, были не очень белы. Скажу еще об одном профессиональном секрете – я вожу с собой в качестве инвентаря и галстук. Обычный мужской, не очень модный, но и не окончательно устаревший, серый в традиционную полоску, галстук на резиночках, чтобы он мог подойти любому. Да, я заставляю героя бриться перед тем, как сфотографирую его, надеваю на него галстук. Да. Ну и что? Смысл вашего вопроса?
– Мы говорили о фальши, – спокойно сказал Белоконь.
– Другими словами, вы считаете, что я обманываю читателей?
– Мне так кажется.
– Напрасно вам так кажется. Да, я занимаюсь лакировкой, как говорили в недавнем прошлом. Да, постороннему человеку такие методы могут показаться не очень красивыми. Кстати, в очерках поступаю так же. Хочу вам сказать следующее. Однажды я попал снова в тот самый колхоз, где всего месяц назад побывал и сфотографировал побритым и при галстуке одного механизатора. На этот раз он был выбрит, как английский лорд. И при галстуке. Только один этот случай, даже если он единственный, оправдывает меня. Я вижу и в своей работе, и в методах, которые используют, воспитательную роль. При мне, вы слышите, при мне был скандал в кабинете председателя колхоза. К нему, полные праведного гнева, ворвались доярки, размахивая газетой с моим снимком, где были изображены доярки из соседнего района, потребовали улучшить условия работы. Посмотрите, кричали девушки, в каких условиях работают люди! Председатель при мне пообещал сделать все и сделал. Я уточнял. Случаи могу продолжить. Были срывы, не отрицаю. Некоторых унижало мое предложение побриться, унижало настолько, что они вообще отказывались фотографироваться. Но после таких случаев они приходили на работу в приличном виде. Вы удовлетворены ответом, товарищ Белоконь?