Ледяной ветер азарта
Шрифт:
– Возможно, понимаю, – проговорила Анна, глядя прямо перед собой. – Хотя я не уверена, что понимаю правильно. Но не хочу уточнять... Мне приятней понимать вас так, как понимаю.
– Ты даже не представляешь, какие мудрые слова только что произнесла, – Панюшкин решился посмотреть на нее в упор.
– Почему? Очень даже хорошо представляю, – девушка обиженно надула губы. – Мне важна открытость, способность человека поступать так, как ему хочется, жить своей жизнью, а не жизнью, которую навязали друзья, враги, начальство, обстоятельства... В этом самая большая мудрость, а не в том, что, начитавшись толстых книг, научиться слова нанизывать. Правда, чудно – чтобы быть самим собой, ценить себя, свои чувства, требуется больше всего и риска, и твердости? – Анна пытливо посмотрела на Панюшкина.
– Я смотрю, ты и слова нанизывать горазда.
– Это нетрудно, когда говоришь то, что хочется.
– Может быть, ты и права, может быть, в самом деле мудрецы – это всего-навсего люди, которые не боятся сказать то, что на языке вертится.
– Правильно! – подхватила Анна. – А дураки – это те, которые трусливее, слабее, которым все время не терпится сказать что-то очень умное! И они говорят – умное, дельное, но, поскольку все чужое, неуместное, оно кажется глупым, а? Может такое быть?
– Сколько угодно, Анна, сколько угодно!
– А скажите, Николай Петрович, та... ну, о которой вы говорили... я хуже ее?
– Ты? Нет, – серьезно ответил Панюшкин. – Ты не хуже.
– Но и не лучше?
– Подожди улыбаться... Я что хочу сказать – речь ведь идет не о линии носа, величине или цвете глаз, а о том, что этот человек для тебя значит... А ты... Нет, ты не хуже.
– Николай Петрович! – шутливо ужаснулась Анна, и Панюшкин невольно повернулся к ней лицом. – А ведь вы объяснились!
– Ты о чем? – притворно удивился он.
– Вы только что объяснились мне в любви. Неужели не заметили?
– Не заметил... Надо же... Так следил за собой... Видишь, расслабился. Вот что бывает, когда выпускаешь себя из рук. Синевы ему, вишь ли, захотелось, ядрена шишка!
– Э нет, я не согласна! – с подчеркнутой серьезностью заявила Анна. – Вы сейчас не кажетесь расслабленным. Наоборот – вы собранны. Не лукавьте, Николай Петрович!
– Не буду, – послушно и печально сказал Панюшкин и медленно пошел дальше. Осторожно выглянув из-за воротника, он убедился, что Анна идет рядом – в полушубке, мужской ушанке, взволнованная разговором.
– А эта ваша любовь... – Анна запнулась, – давно?
– О, это случилось так давно, что я иногда сомневаюсь, да было ли все это? Но, когда начинаешь сопоставлять разные вещи, невольно приходишь к выводу, что все-таки было.
– Как ее звали?
– Неважно. Для нашего с тобой разговора неважно, – уточнил Панюшкин. – Но знаешь, Анна, иногда я со страхом думаю, что все могло кончиться иначе, что та любовь могла оказаться счастливой. Это было бы ужасно.
– Не понимаю, что же здесь ужасного?
– У меня бы началась совсем другая жизнь, я бы сейчас был совсем другим человеком. Возможно, более благополучным, устроенным, успокоившимся, ублаженным маленькими карманными успехами, победами, удрученным маленькими неудачами и заботами... А я не хочу быть иным, нежели в эту минуту, не хочу заниматься чем-то другим, жить другой жизнью. Настолько не хочу, что о всякой другой вероятности думаю со страхом.
– Но, может быть, – медленно проговорила Анна, – оставшись с той девушкой, вы бы с не меньшим содроганием думали об Острове, о нынешних своих заботах?
– Знаешь, я бы маялся в той жизни, она не по мне. А эта по мне. И я не жалуюсь. Не потому, что мне не на что жаловаться или не хочется, – мне некогда. Этому я тоже рад. Когда начнешь жаловаться на несоответствие мира твоей высокой натуре, трудно бывает остановиться. Некоторые занимаются этим многие годы, нашли в этом брюзжании свое призвание, смысл своей жизни. А вот изменись сейчас мир, сделайся таким, каким они хотят, – помрут с тоски. Нет, надо работать. Прилагать усилия. Каждый день. С печальной улыбкой взирать на несовершенство мира и в этом находить объяснения собственных неудач – последнее дело. У меня получилось все правильно. У меня все в порядке. Это я говорю себе честно. А у тебя? – улыбнулся Панюшкин, смущенный вырвавшимися словами.
– Николай Петрович, – проговорила Анна чуть слышно, – а скажите, между нами стена?
– Ха... Во всяком случае, что-то очень на нее похожее. А почему ты спрашиваешь?
– Вы не ошибаетесь?
– Не знаю... Полагаю, нет.
– Совершенно непробиваемая, непреодолимая, глухая стена? – Анна посмотрела на Панюшкина с какой-то беспомощностью, словно желая, чтобы он разуверил ее, разубедил.
– Ты все знаешь сама, Анна. Ты же все знаешь.
– Может, подкоп какой или взрывчатку, а? И рвануть эту стену, чтоб только каменные брызги в воздух, а?
– Да какая, к черту, стена! Глупости все это глупые! Какая стена, если я тебя вижу, слышу, понимаю, чувствую... Никакой стены. Между нами жизнь. Жизнь! Вот чего не пробьешь... Время. Понимаешь, Анна, – время. Как сказал Чернухо, есть только люди и время. И ничего больше. Вот скажи, ответь мне на такой нехороший вопрос... Если бы тебя попросил, если бы очень попросил, взяла бы у меня мои десять лет? Себе. Сейчас.
– Сколько, вы говорите? Десять? Это мне было бы... Не так уж много... А вам... Знаете, взяла бы. Даже если бы вы не очень об этом просили. Десять лет взяла бы. Но не больше.
– Ахх! – крякнул Панюшкин. – Как бывает на свете... Как бывает на свете! Вот и ты объяснилась... Сама-то хоть заметила?
– Заметила, – Анна посмотрела в синие глубокие глаза Панюшкина с такой болью, что он не выдержал и отвернулся. – Я рада... что мы с вами сегодня... поговорили об этом, – сказала она медленно. – Мне хотелось поговорить с вами вот так... И мне казалось, что должна это сделать. Не знаю почему... Не знаю. Было такое чувство, что должна...
Они с километр прошли молча. Солнце опустилось за холмы Материка, розовый закат быстро сменился синими сумерками. Скрип снега стал сильнее, звонче. В Поселке кое-где вспыхнули окна домов, замерцали слабые, еле видные огоньки на берегу Материка.