Легче воспринимай жизнь
Шрифт:
— Вот этой железкой я расшиб пополам доску двадцатимиллиметровой толщины с первого удара. Я сегодня проделал эту операцию трижды с неизменным успехом. Вы мне верите? (Да.) Пора утрясти наши страсти и вернуться в современный мир, где нет обманутых мужей и жен, есть только люди, которые выбирают, с кем и где они хотят жить, с кем они, согласно закону, хотят создавать семью… Это исходная точка нашего разговора. Почему так смотрите на меня? От старой аллергии (он буркнул по-латыни три слова) у меня появилась опухоль па лице.
— Ион, прости меня! — сказал Ачас. Он мялся, прикрываясь ладонью, и Йонасу
Вторая неожиданность появилась в качестве бутылки фирменного молдавского коньяка. Ачас оторвал пробку, достал из шкафа с аптечкой две мензурки и разлил в них коньяк. Идеально с точки зрения физики жидких тел.
— Полнее нельзя! — так и сказал. Поднес одну мензурку Йонасу и буркнул: — За нашу дружбу!
Выпил. Йонас брезгливо следил, как «опиум народа» вливается в это красивое самоуверенное тело и, спустя минуту, просачивается наружу в качестве еще большей самоуверенности, близкой к наглости. Поднял свою мензурку и выпил до половины, стараясь при этом не морщиться и не кривиться.
По сценарию, теперь Ачас должен был говорить слова, но он явно потерял дар речи и молча поглядывал на доктора, «казалось, запоминал его лицо на будущее. Вместо объяснений он заново наполнил мензурки. Ничего дурного не думая, доктор наощупь взял железяку и стал стучать ею по столу. Ачас рассмеялся. Йонас не мешал ему вести себя, как он хочет, и гадал про себя: что же случилось в доме Ачасов? Ответ напрашивался, и Йонас начал рассуждать про себя, какова его, Йонаса, должна быть реакция.
— Прекрасная шутка! — наконец сказал Ачас. — Так разыграть меня, опытного, старого… политика? — так и сказал — «политика».
Веселье не покидало его, и он вылил в себя половину второй мензурки.
— Шутка века!
Йонас нс успел понять, что веселье Ачаса идет от облегчения, от конца той неопределенности и того дурного сна, в котором он провел, наравне с остальными персонажами, последние три дня. Такое же облегчение, захлестнувшее Йонаса, заставило его сделать и ошибочный шаг.
— Не понимаю, о какой шутке ты говоришь?
— Ладно, парень, Роза пришла в баньку, где я ночевал эти две ночи, и все рассказала. Знаешь, — глаза его просветлели и улыбка стала ребячьей, — у меня, была минута, сжало сердце. Могло случиться, капли недоставало, и я заплакал бы! Угм?
— Не верю. — нахмурился Йонас, — что мог бы заплакать.
— Клянусь, — повторил Ачас, — недоставало одной капли!
— Ачас! — решительно скороговоркой заговорил Йонас. — Все неправда! Как и твои слезы неправда! Роза, твоя бывшая жена, любит меня, и я женюсь на ней! Она пошла к тебе сегодня против моей воли. Она побоялась, что ты меня днем раньше, днем позже убьешь. Я сказал, что найду па тебя управу, — Йонас достал со стола железяку и стал ее разглядывать более внимательно, чем хотел этого, — …что найду на тебя управу, но она не поверила… Потому, что она меня любит больше, чем, может быть, самое себя… н вот она пошла к тебе с повинной и с басней о том, что это был лишь розыгрыш…
— Ион, перестань! — Ачас должен был благодарить судьбу, что в тот миг не видел своего униженного лица хотя бы в зеркале. — Не начинай этого заново, прошу…
— Она не должна была этого
Нашел чемодан в спальне под кроватью и стал запихивать в него, что попало под руку.
— Нет! Это не была шутка, потому что она не может жить так, как она жила, и не знает, как жить по-другому. Это не была шутка, так как шутить на такой манер может только сытый человек, а не человек голодный! Ты хочешь, чтоб «это» называлось шуткой, потому одна только мысль, что тебя могут обмануть, покинуть, променять, обойти, не оценить, что тебя могут забыть, что могут плюнуть на твои достоинства государственного мужа, — одна только мысль об этом кажется смешной и потому все это может быть только шуткой… Когда подступит к тебе смерть, ты скажешь ей: «старая, не шути!». Не так ли? Вот, хватай, парень, чемодан и тащи в дом к себе, а я сейчас подойду! Ну? Кому сказано?! Йонас подхватил со стола железяку: ну-у!
— Пошел ты к черту! — тихо сказал Ачас. Йонас заглянул ему в лицо и удивился в третий раз — Ачас все-таки заплакал. Слезы, что капали на его сорочку и лацкан пиджака, были редкие и крупные, как бывают у детей, у которых еще не развиты защитные железы, производящие слезы.
Йонас снял перчатки и бросил под стол. Потом открыл окно. От реки подуло ржавой осенней травой
— Мошкара набежит, — сказал Ачас.
— Вытравим.
Потом Ачас сказал:
— Глупо веду себя… — Йонас не ответил, и он повторил — Не знаю, что говорю, и глупо веду себя…
— Хорошо ведешь себя. — Президент промолчал, и Йонас повторил — Нормально ведешь.
Ачас встал.
— Чертовски было бы здорово, если бы мы сейчас не допивали эту бутылку. И не говорили бы о рассвете, о дружбе и прочем.
— Я сейчас думаю как раз об этом, — сказал Йонас и закупорил бутылку. — Ты возьмешь бутыль с собой? Нет?
Ачас у двери остановился и подмигнул:
— До завтра.
Йонас даже вздрогнул.
— Уж нет! — крикнул он. — Поищите себе другого!
Впервые оба заулыбались. Ачас вернулся и протянул руку. Было видно, что он очень хотел эго сделать.
— Другой уже был. — Ачас вернулся к столу и разлил бутылку по мензуркам. — Помнишь, как Роза настаивала, чтобы ты привел на день рождения этого певца? Она хотела, чтоб он… понимаешь? Чтоб он взял па себя твою роль. Но тот не пришел, и она подумала о тебе.
Чокнулись и оба, как по уговору, отпили самую малость. И поставили мензурки на стол.
— Спасибо тебе.
— До чего ты везучий, Ачас, — застонал Йонас. — Наш певец, как ты назвал его, знаешь ли, служил в воздушно-десантных частях, в «синих беретах». Ты понимаешь, на что было бы похоже твое лицо сегодня? Давай за это везение тоже чокнемся. До рассвета еще далеко.