Легче воспринимай жизнь
Шрифт:
— Я не узнал Вашего Единственного.
— Ничего нет удивительного в том, что человек не узнает собаку, которую видел один раз на коленях на заднем сиденье, прикрытую курткой. Наконец, чужая собака это лишь тварь, у которой возможны блохи, тварь на одно лицо с сотнями собак этой породы, — сказала девушка. — Разве даже самый деликатный судья не чувствует похожего отвращения и брезгливости к стриженым головам подсудимых. Для того, чтобы узнать, нужны усилия, пусть даже неосознанные.
«Его мать» неодобрительно следила за Единственным.
«Как
— Вы умеете доить корову? — спросил Пранас. Он подошел к ней. Улыбнулся. — Перекур. Умеете? Если я не найду себе заместителя в этом деле, я загублю корову. Она заболеет психически. У пес остается невыдоенным половина молока. Я до конца не умею это сделать, — он показал руками, чего именно он до конца не может сделать.
— Если ваша мама разрешит, я помогу.
— Моя мама? — не понял он. — Но ведь она сама не можем доить. Пойдем-ка.
Она в гараже доила корову, а он курил и заигрывал с Ее Единственным.
— Какой он породы?
— Он без породы. Как и я… Дворняжка.
Он сказал:
— Можно, я буду называть тебя «дворняжка»?
— Не надо, — не сразу ответила она. — Не надо… По отношению ко мне «дворняжка» звучит больно. Я буду каждый раз вздрагивать… А при каких обстоятельствах, вы думаете, вам понадобится меня так называть?
Корова время от времени поворачивалась к ней и измерила ее взглядом.
— Никаких упреков. — шепнула Инга и похлопала корову по боку. — Я научусь со временем делать это безболезненно и быстро…
Пранас вышел навстречу подъезжающему грузовику. В картонных упаковках привезли кухонную мебель.
— Я не хотела бы, чтобы она доила нашу корову, — сказала мать.
Пранас отнес отцу его любимую кружку с подогретым парным молоком и медом и поставил на столик у изголовья.
— Горячее, осторожно.
— Корова признает только меня, — сказал отец.
Пранас ждал, пока остынет молоко. Из кухни доносился треск электрической дрели… Потом послышался удар молотка. Рабочий забивал в степу крюки для подвесного шкафчика. После каждого удара молотка веки отца вздрагивали, и было видно, как он возбуждался и не мог этого скрыть.
— Вы не расслышали, что сказала мамуля. Ее нужно беречь… Итак, атмосфера напряженная, — сказал отец шепотом заговорщика. — Нужно быть дипломатичным.
— Что «напряженно»? Я не понял.
— Атмосфера. Вы не чувствуете?
— Нет!
— Чувствуете, чувствуете…
Ушел к матери. Мать орудовала швейной машиной. Шила занавеску. У нее что-то не получалось. На строчке появились петли.
— У меня не получается. Машина устала, — она улыбнулась. — Посмотри. Отец поковыряет, бывало, вот здесь…
Пранас поковырял, и машина заработала.
— Спасибо.
— Ты против этой девушки? — спросил Пранас. — Ты ее знаешь?
— Нет. Но я видела, как ты бесцеремонно ее увел. Она не обязана нам помогать. Мы должны надеяться только на себя и на друзей. Не забудь, все тебя видят по-особенному
— Разве я не так себя веду?
— Ты не видишь себя со стороны. Делан свое дело, но тихо. А ты у меня немножко революционер. Та-та-та-та! Та-та-та! Они там не развалят стену?.. — она имела в виду удары молотка в кухне.
— Не должны.
— Может быть, хватит на сегодня? — попросила мать.
Пранас тоже так думал. Пошел на кухню и извинился. Длиннющий парень надел резиновый плащ, рукава которого еле-еле доставали до локтя, и сказал:
— Но завтра у меня своя работа. Знайте.
— Значит, послезавтра. Столько ждали — подождем.
Вернулся и уселся напротив матери. Она строчила и время от времени поднимала на него глаза.
— Так трудно было без тебя, — она пожала плечами. — Не потому, что никого не было. Потому, что тебя не было.
Он сидел и смотрел, как она легко и ловко шьет.
— Если у тебя есть какие-нибудь планы, поделись с отцом. У него особенный ум. (Да.) Опыта, который человек набирает в страданиях, нельзя заменить никакой книгой. (Да.) Посмотри, там молоко, наверно, уже остыло, — она имела в виду молоко с медом у изголовья отца.
Он смотрел на нее и думал, что и отец и отчим были правы, выбирая именно ее среди тысяч других девушек.
Йонас кончил заниматься с дочкой инженера, той шестнадцатилетней, у которой порок сосудов и добрые боязливые глаза, как у дичи.
— Я тебе оставляю вот эту резиновую игрушку. — Он, естественно, считал ее ребенком. Подал ей в руки двухцветный резиновый ремень. — Каждые два часа ты должна физически развлечь себя, — он сказал именно «развлечь». — Должна чувствовать усталость, но не утомление. Можешь подтягивать руками, можешь опираться в ремень ногой. Свобода фантазии.
— Я люблю танцевать, — сказала девушка. — Это тоже гимнастика.
— Конечно. Ты прекрасно танцуешь. Но это очень односторонняя гимнастика.
Она включила музыку и стала танцевать. Ему стало грустно и захотелось поскорее уйти.
— Знай меру, — сказал он девушке и простился: — До завтра!
Спускаясь по лестнице, чувствовал силу и здоровье своих мышц и какую-то светлость в голове. Для пущей важности выпятил грудь и, независимо насвистывая мелодию, что мучила его со вчерашнего вечера, пошел к «Жигулям».
…Еще издали он стал сбавлять скорость и начал думать, что никогда не поздно развернуть машину и поехать «в любую обратную» сторону. Потом он подумал: можно не доехать и развернуться. Но что изменится, если он проедет мимо и только потом развернется и поедет домой? Он волен выбирать — не доехать и развернуться. Но что изменится, если судья. Подъехав к желанному дому, он затормозил, бросил машину и пошел к двери. У палисадника с увядшими цветами под открытым окном стоял велосипед. Не могло и быть лучшего предлога зайти. Дверь была не заперта, и он вошел. На пороге постучал себя пальцами по лбу: легче, Йон!