Легенды о призраках (сборник)
Шрифт:
– Из-за тебя нас вышвырнут, – бурчит Ласс.
Коротышка ухмыляется и глядит по сторонам.
– Да хоть бы и вышвырнули – невелика беда, – говорит он. – Больно уж тут сегодня воняет, даже на мой привычный нюх. Я слышал, это место могут прикрыть. Тут нашли асбест, а даже отбросы вроде нас не должны дышать асбестом. И еще здесь, говорят, дыры в крыше.
Рут поперхнулась чаем. На мгновение она вернулась в парк, где на крышах танцует дьявол. Он прыгает от одной полуразрушенной каминной трубы к другой и улыбается ей. Его ноги слишком длинны, слишком палкообразны; его взгляд слишком горяч.
– Вчера
– Ты имеешь в виду, здесь на крыше, на миссии? – переспрашивает Коротышка.
– Нет, там, на домах в парке – странный, худой, долговязый человек прыгал по крышам. Он посмотрел на меня, и его взгляд обжег мне лицо. Я даже из-за этого описалась.
– Да как он туда забрался-то? – говорит Бэзил.
– Не знаю. Когда я посмотрела снова, он уже исчез.
– Это Джек-прыгун, – заявляет Ласс. – Все о нем знают. Ты видела Джека-прыгуна.
– Это вроде бы значит, что ты скоро умрешь, – говорит Коротышка. – Разве это не он бродит по ночам и режет проституток?
Бэзил пинает Коротышку в колено:
– Это значит, что у тебя слишком много джина в чае, старый ты дурак. Ты, наверное, Джека Потрошителя вспомнил.
– Но разве это не одно и то же?
Ласс еще крепче сжимает руку Бэзила.
– Надо чтобы кто-то за тобой присмотрел, например, как мой дорогой за мной присматривает, – говорит она. – Или найди себе другое место для работы, где-нибудь подальше от парка.
«Где-нибудь подальше от парка». Рут опускает голову. Она смотрит на ковер и на макушку Коротышки – большая плешь, окруженная завитушками волос. Что она будет делать-то там, подальше от парка? У нее ничего нет, кроме рабочего инструмента между ног. У нее и занятия другого не будет, кроме как отбиваться от сутенеров и садистов.
Она смотрит на Бэзила, бродягу без гроша в кармане, причисляющего себя к аристократам, и на Ласс, простую и доверчивую женщину, которой абсолютно чуждо чувство собственного достоинства и которая непременно умрет, если она вдруг окажется в стороне от спасительной руки Бэзила, и на Коротышку, уродливого согнутого карлу. На что ему надеяться? На что надеяться им всем?
– Мне придется работать в парке, – говорит Рут. – Я больше в городе ничего не знаю.
В эту ночь дело идет медленно. Фонари на аллеях не горят. На парк словно наброшено влажное покрывало – это спустился на землю сентябрьский туман. Из-за него ночь напитана промозглым холодом, а в холодные ночи мужчины не слишком-то охотно снимают штаны. Скоро ей придется подыскивать себе какое-нибудь помещение для работы. Обычно это означало, что ей придется платить сутенеру. Сутенеры – это синяки на ребрах. Сутенеры – это наркотики, которых Рут всегда боялась. Лучше уж как сейчас. Лучше уж пускай лысые вонючие старики, которые уже больше никаким другим способом не смогут побыть с женщиной, припирают ее к дереву. И надо всегда быть настороже и давать стрекача, как только какой-нибудь больной на голову ублюдок достает из кармана нож.
Рут медленно обходит парковые аллеи. С этим туманом и глухой, давящей тишиной можно подумать, что она вернулась в Викторианскую эпоху. Это было время попроще, тогда шлюх тоже считали за людей. Джентльмены приподнимали бы шляпы и вежливо благодарили ее – так рассказывал Бэзил – и бросали бы ей еще одну-две монеты, взбираясь на сиденье красивого кэба. «Да, тогда все было иначе», – думает Рут. Теперь они только обтирают концы ее юбкой и идут прочь.
Рут останавливается, она явно слышала чьи-то шаги. Такое бывало, что клиент некоторое время следовал за ней – чтобы набраться храбрости, если он в первый раз, или чтобы убедиться, что она не связана с грабителями, или с полицией, или с теми и другими.
– Хочешь поразвлечься? – Рут глядит в сумрак.
Там кто-то есть – просто темное пятно, плохо видимое в темноте. Слышно его тяжелое дыхание, но это тоже в порядке вещей. Это может быть старик с астмой, которому не терпится загнать себя в гроб сексуальными упражнениями. Или юнец, который, отдуваясь, кончает себе в штаны и потом со всех ног бежит прочь – поделиться с товарищами рассказом об интересном приключении. Всякие типы бывают, и Рут видела их всех.
– Обычная программа – двадцать фунтов; рукой – десять; в рот не беру и не целуюсь. Еще что-нибудь – смотря что, можем договориться.
Его силуэт четче проявляется в темноте. Затем вновь размывается, потому что он быстро движется к Рут. Она отшатывается назад. Трава грязная, склизкая, и она поскальзывается. В воздухе пахнет серой и гнилью. Платье Рут прилипло к бедрам, от него холодно и мокро.
– Оставь меня в покое! – кричит она.
Человек прыгает перед ней, словно олень. Не переставая подпрыгивать, он поворачивает к ней голову. Его кожа светится болезненным зеленым цветом. Желтые зубы, треугольный подбородок. Огромные выпученные глаза. Его окутывает серная вонь. Он злобно смеется, и его смех похож на утробное урчание.
– Иди отсюда! У меня есть сутенер. Он тебя порежет.
Тридцать футов? Сорок? Даже в кромешной тьме Рут его видит, потому что изнутри его будто освещает бесовский огонь. Он разворачивается и направляется прямиком к Рут. Она сжимается в комок, инстинктивно закрывает голову руками, он перепрыгивает через нее, обдав серным ветром, и снова удаляется огромными прыжками. Она чувствует его запах и слышит его смех.
Он исчезает во мраке, а Рут сидит на земле, обхватив колени руками.
Среда в церкви – день исповеди. Бэзил говорит, что отец Томас отпускает грехи в середине недели, чтобы не работать по воскресеньям. Ласс жмется к его руке, восторженно смотрит на него и кивает.
– Ты такой умный, Бэзил, – шепчет она. – Ты знаешь все на свете.
Рут медлит перед кабинкой для исповеди. Она никогда не видела ничего сверхъестественного, ничего, во что нужно было верить, ни плохого, ни хорошего. Вся ее жизнь представляла собой титаническое противостояние – Рут против обычного ужасного мира, и для высших сил и чудес, как видно, места не оставалось. Но когда в темную ночь перед ней явил себя сам дьявол, когда он танцевал перед ней, перед ней одной, когда его вонь проникла ей в горло и обожгла ноздри, – куда, спрашивается, ей еще пойти?