Легкая поступь железного века...
Шрифт:
Бабка рукой махнула.
— Ей судьба одна — в полюбовницах барских ходить. Так пущай уж лучше с энтим, с молоденьким…
Петруши с Машей уже не было. Александр хотел уже последовать за ними, но остановился, устремив на бабку задумчивый взгляд. Свет горящей лучины падал на его лицо, и бабка поняла, сказала:
— Машке передай, пущай о мне не печалуется, Антипка за мной походит, да получше ее… Она вон хилая да хворая… Эх, эх…
Александр вышел из избы.
Ночь, тишина, в тишине — клокотание лягушек… Быстро мчала сквозь тишину и ночь большую повозку пара лошадей. Александр правил парой, Петр осторожно гладил лежащую у него на коленях голову Маши. Девушка давно уже пришла в себя, но молчала, хотя даже сквозь полумрак Петр чувствовал ее горячий взгляд. Беглая крепостная, казалось,
— Приехал-таки…
— Да, — Петруша ощутил, что дыхание перехватывает. — Машенька… что с тобою было?
Девушка тяжело вздохнула, но затем вновь как-то странно улыбнулась. Потом коротко, сбивчиво пересказала все происшедшее.
— …Приехал батюшкин сын с женой… из Новгорода… назавтра должна была с ними уехать. А чувствовала — не уеду… Пришла вот ночью с бабкой проститься. Думала все, вдруг схватят… дверь открылась… перепугалась я! А тут ты… Соколик… Вот ведь как Господь все устроил!
Петруша и сам дивился чудесному совпадению, приведшему его в развалюшку именно в ту ночь, когда оказалась там и девушка, которую он искал. Но Маша никогда никаким совпадениям не удивлялась, а сейчас и вовсе уверилась, что совершилась нежданная перемена в ее судьбе по горячей молитве отца Сергия, за короткое время привязавшегося к ней, как к дочери.
— Все Господь… — повторила она.
Но Петруша был настроен не столь мирно и благостно. Одно чувство сменялось другим, душа волновалась, кипела, любила и тут же негодовала… Движение его — словно ударил кого-то со всей силы — Маша уловила в темноте.
— А вот этого не надо, — прошептала она, — никому не мсти за меня, Петр Григорьевич. Добра не будет… сам погибнешь…
Девушка уже засыпала. Однако поручику было не до сна. Получше укутав Машу в свой кафтан, он погрузился в невеселые думы.
Глава пятая
В Горелово
По полям, по лугам, по проселочным тропкам пробирался к Горелову Ванечка Никифоров, сын купеческий, ныне — вельяминовский секретарь, нанятый в Петербурге Александром за грамотность, смышленость и усердие. Чтобы поскорее успеть с донесением, ехал Ванечка не по большим дорогам, а напрямик, как придется, сокращал расстояние. Выезжал-то из столицы верхом, но к концу пути на ночлеге, где потчевали и обхаживали очень уж ласково, приключилась с посыльным обыкновеннейшая история: поутру проснулся Ванечка где-то в чистом поле, ни коня, ни казны. Почесал в затылке, да делать нечего, отправился дальше пешком. По дороге подвозили из милости. Ванечка волновался: скорей бы уж барышнин наказ исполнить, а не то беда какая, будет он, Ванька, виновник. Ну, да ничего! Горелово уж близехонько.
Вот большое село показалось вдали. Не Горелово ли? Порасспрашивал. Нет, до Горелова еще верст пять.
День был нестерпимо жаркий, шел Ваня долго, — сегодня никто не смилостивился над ним, не подвез, — устал Ванечка. Шел по пыльной дороге, перекинув на руку кафтан и расстегнув ворот рубашки. Ноги затекли и горели в стоптанных сапогах. Но, приближаясь к селу, Ванечка ускорил шаг, с удовольствием думая о том, что здесь-то уж наверняка сыщется возможность отдохнуть да перекусить. Позади раздался стук копыт, скрип колес, и Ваня посторонился, пропуская телегу. Вот телега поравнялась с ним, обогнала, и в голубых Ваниных глазах зажглось любопытство. В телеге задом к лошадям сидел паренек лет шестнадцати-семнадцати, одетый в темное монашеское платье, с длинными черными волосами, в беспорядке раскинутыми по плечам и падающими на лоб невозможной челкой. К изумлению Ванечки, руки монашка были связаны за спиной, а над его тоненькой хрупкой фигуркой возвышалась громадная фигура рыжеватого мужика с короткой бородкой, который, казалось, одним пальцем мог вышибить дух из худощавого юноши.
— Я те покажу, лежебок, как своевольничать! — громыхал рыжий, грозя пареньку огромным кулаком. — Я из тя дурь-то выбью! Шибче, Василий! — прикрикнул вознице и продолжал: — Вот ужо домой-то почти воротились, я те счас монастырь устрою!
Дальнейшего Ваня не слышал. Он проводил черную фигурку тревожным взглядом, неожиданно ощутив горячее сочувствие к монашку. И, подстрекаемый любопытством, ускорил шаг, несмотря на жару.
Вот и село. Большое, богатое. Вдали из-за тучи пышных крон уставших от жары деревьев виднеется тоненькая вершина колокольни с позолоченным крестом. Ваня перекрестился на крест, вытер, уже в который раз, взмокший лоб и обратился к первому встречному мужичку — мол, не приютит ли кто путника.
— К Савелию иди, — махнул рукой мужик. — Он у нас странноприимничеством прославлен. Всех принимает. Вон его изба, вторая с левого краю.
На крылечке указанной избы сидел дед с пушистой бородой.
— Вы ли Савелием прозываться изволите? — смущенно пробормотал Ваня. Дед усмехнулся.
— Ну, я. А ты кто таков будешь? Из господ, что ли? По одеже не похож.
— Нет, я сын купеческий. Иван Никифоров.
— Ну так что говоришь мудрено? — усмехнулся дед. — Изволите… Ишь каков! Дед Савелий я и все. Садись на крылечко рядышком. Для чего я тебе понадобился?
Ваня присел и робко высказал свою просьбу о ночлеге. В ответ — радушное согласие. Савелий и впрямь оказался добродушнейшим стариком и гостеприимнейшим. Очень скоро Ванечка уже сидел за столом в его светлой избе за миской дымящихся щей. Дед оказался большим любителем поговорить, так что Ваня скоро узнал, что Савелий вдов, единственная дочка замужем за кузнецом из соседней деревни, уже и внуки народились. Расспрашивал дед и Ваню. Но тот, твердо памятуя о секретности своего поручения, все старался перевести разговор со своей особы на что-нибудь иное. С интересом расспросил и о встреченных на взъезде в село монашке и мужике.
Савелий выслушал и тяжело вздохнул.
— Митеньку ты это встретил да дядюшку его. Да Митя не монах… Эх. Жалко паренька.
— А что такое?
— Сирота, с младенчества без отца, без матери. Дядька-то его вырастил, да как? Все попреками да колотушками. Иногда и кнутом поучить племянника не гнушался. Суровый он, Архип. Богатый мужик. Давно себя с племянником на волю выкупил, и все богатеет да богатеет. А Митя тихий да робкий. Хороший парнишка, одно плохо — работник никудышный. Руки у него белые, персты тонкие, как у девицы. Зато скажу я тебе, Иван Никифорович, иное дал ему Господь, да дал, кажись, с избытком. Тут вот уж несколько годов, как задумал барин новую церкву строить. Барин наш, дай ему Бог здоровья, барин золотой. За то, видать, и богатство его не убывает, вот и надумал он в благодарность Создателю каменну церкву поставить. Старая-то уж поди постарее Грозного Царя, да развалилась вся, доски, случилось, с потолка так и посыпались. Слава Богу, что не пришибло никого, службы не было… Так о чем это я? Да. Так вот приехали к нам богомазы, барин прислал, новый храм расписывать. И с чего-то Митенька к ним подладился. Ходит и ходит, и глянь-ка, сам стены расписывать начал! Богомазы научили его своим премудростям. Большой талан малому даден! Намалевал он на стене Ангела. Так поверишь ли, Ванюша, как входишь в церкву-то, диву даешься. От Ангела, Митькой намалеванного, будто бы самое настоящее сияние Небесное идет. Во как! У нас так и говорили, что Митенькиной рукой сам Ангел Божий водил.
— Посмотреть бы! — мечтательно протянул Ванечка.
— А чего ж. Передохни малость, да ступай к вечерне. И поглядишь.
— Да я… того… Спешу больно.
Архип вздохнул.
— Ты не обижайся, млад вьюнош, что поучу тебя, дело мое стариковское. Но коль храмом Божиим пренебрегать станешь, не будет тебе удачи ни в чем. Завтра день воскресный, а ты спешить надумал. А ты б под воскресение в храме Господнем побывал, помолился усердно, тогда б и сладились все дела твои.
Ваня подумал, кивнул головой. Вспомнил вдруг, что из Петербурга умчался, не помолившись перед дорогой, лба не перекрестил. И вот остаток пути пешком бредет! Вздохнул, потом помолчал, потом спросил: