Легкая поступь железного века...
Шрифт:
Не давая Маше ни опомниться, ни передохнуть, мальчик с силой тащил ее за собой через огороды, садовые заросли, перетаскивал через плетни, где-то они даже проползли под нагнувшимся к земле стволом яблони, расщепленным в грозу. Пока не оказались на берегу реки. В прибрежных кустах пряталась небольшая лодчонка. Отвязывая ее, Антипка невольно услаждался чувством переполнявшей его гордости — это он, он спас Машу! — но в то же время боязнь погони не отпускала его…
Но он мог не бояться. Второе происшествие, случившееся вслед за первым, а вернее — оказавшееся его следствием, ошеломило дворню, и даже
Степан Степанович Любимов подъезжал к дому с тяжелым чувством, нездоровилось ему, то ли от вчерашней анисовой, то ли уж само по себе, да только на душу словно камень какой положили. И ведь не зря сердце ныло…
Сначала он ничего не понял. Пылал родной дом, в который когда-то Любимов, еще бесу сребролюбия не всецело отдавшийся и драгоценности в шкатулочку не прятавший, бухал все свои доходы от имения. И вот этот дом, краса Любимовки и гордость барина, погибал на глазах… Остолбенел сперва Степан Степанович, а потом заорал не своим голосом и рухнул без чувств…
Прошло несколько часов. Дом догорал. Степан Степанович, которого поместили в жилище приказчика, в себя не приходил. Таисья вертелась возле, притворно плача и голося, — тут вновь всплыла «поджигательница». Дворня спорила: кто-то видел, как Маша с Антипкой вроде бы выбежали из дома («а може, и нет»), кто-то уверял, что «бедная девка» непременно сгорела. «Туда ей, байстрючке, и дорога», — прибавляли — кто вслух, кто про себя — завистливые дворовые бабы. И никто не сомневался, что подожгла дом она — Маша.
И вот открыл глаза Степан Степанович Любимов. Хотел что-то сказать — и не смог. Попытался встать, но даже двинуться не получилось, лишь правая рука слегка шевельнулась. Ужас отразился в глазах Степана Степановича, и очень скоро крупные слезы потекли по белым щекам…
В соседнем селе, в Знаменке, был у Антипки духовник, отец Сергий, настоятель храма Знаменской иконы Божией Матери. К нему-то и привел на ночь глядя едва дышащий от всего пережитого мальчишка бледную, с ног падающую Машу. И когда увидел их отец Сергий, а паче — услышал сбивчивые Антипкины просьбы «сироту приютить», — сам едва не упал. Во всяком случае, в затылке почесал. Беглая холопка самого Любимова — поджигательница! — не шуточки, этак можно не только сана лишиться — в Сибирь угодить, да с семейством. Но батюшка, в молодости отличавшийся отчаянной смелостью, и сейчас недолго пребывал в колебании. Маша, очнувшись от бесчувствия, и поняв, что происходит, опустилась перед священником на колени.
— Батюшка, — прошептала она, — умоляю, исповедайте меня…
Исповедь затянулась. Антипка, угощенный матушкой, даже задремал, и дремал сладко, пока отец Сергий не велел его позвать. Когда же предстал он перед батюшкой, то заметил, что встревожено-суровое лицо его духовника смягчилось, и вроде даже слезинки в глазах стоят (или показалось?). Отец Сергий благословил мальчика и сказал:
— Будь по-вашему. Но надо ей, все едино, скрываться, подальше уходить от этих мест. Пусть пока у меня схоронится, а вскорости сына ожидаю из Великого Новгорода с супругой, так с ними уедет, а там… как Господь даст.
«А к тому времени, может, и Петр Григорьевич пожалует! Отпишу ему сегодня же», — подумал Антипка…
Не заезжая в Горелово,
Петр был мрачен и задумчив, все время бормотал что-то под нос, и Александр, наконец, не выдержал:
— Да сколько ж можно охать да вздыхать? Не лучшее средство, по моему разумению, помочь покинутой возлюбленной… Тихо, тихо! Драться желаешь?
— Саша… молчи лучше!
— Успокойся! — Александр стряхнул с себя его руки. — Сам хорош! Что ж ты бросил ее, в хищных лапах оставил, а? Сразу надо было действовать, сразу! Жених…
Петруша вновь попытался ответить действием, но Александр, несмотря на невеликий свой рост и хрупкость, тут же эти попытки пресек.
— Ну, ну! — Вельяминов был вполне спокоен. — Не будем ссориться, не хватало нам… Тихо. Нашел время!
— Не ты ли говорил, что я сошел с ума? — Петруша тяжело дышал.
— Мало ли, что я говорил тогда от досады за Наталью… Нынче не прав я, скажешь? Ну да ладно.
Солнце шло багровым шаром к горизонту. К вечеру растаяла весь день изнурявшая путников жара, деревья стряхнули с себя гнет тяжкого зноя. Пыль улеглась. В установившейся прохладе чувствовалось что-то, говорящее о скорой осени, о приходе дождей и холодов. Но пышная красота Любимовки была нетронута предосенними переменами. Петр же, ощущая умиротворение природы, почти возненавидел эту красоту…
«А ведь Сашка прав, — думал он, — дрянь я, не мужчина, не офицер! И впрямь бросил ее… Так я же думал, что увезли Машеньку! Поверил…»
Возвратился отлучавшийся Вельяминов:
— Все! Повозку я достал и лошадей крепких. Готов, жених? Ну, с Богом!
…Бабкина избушка-развалюшка в темноте наступившей ночи и вовсе потеряла форму, походя теперь очертаниями то ли на поленницу дров, то ли вообще — на огромный сноп. У Петра екнуло в груди, он бросился к избушке бегом, рванул на себя дверь. Жалобно скрипнул-пискнул изнутри жалкий засов, слетев в одно мгновение. Громкий женский возглас и взволнованное кряхтение старухи… Маша, сидевшая у бабкиной кровати, резко обернулась и вскрикнула вновь, поднялась с места, сделала шаг к Петруше и… упала без сознания к его ногам.
— Вот еще дела… — озабоченно прошептал входящий вслед за другом Вельяминов.
— Теперь я тебя не оставлю, голубка, — бормотал совсем потерявшийся Петруша, поднимая девушку на руки.
— Да увези ты ее отсюда, Христа ради, поскорее! — раздался сердитый, хриплый голос Авдотьи. — Откель взялся-то? Заявился, вишь, свет ясный… Ох, не годы б мои да хвори… так и придушила б тебя, барчонок, — зачем девке голову вскружил, а потом сгинул?!
— Тише, бабушка, — произнес Александр. — Мы за Машей.