Легкие миры
Шрифт:
На чернику я была согласна. Взяла корзинку и пошла — в обход, по полям, далеко. Между нашими домами расстояние было не более ста пятидесяти метров — но метров лесных, чащобных. Чаща, разделявшая меня с соседями, была совершенно непроходима. Волк и Красная Шапочка, выйдя с двух сторон навстречу друг другу, шансов встретиться не имели.
Я поискала глазами чернику, но не увидела ничего. Хозяйка отвела меня к какому-то вольеру — в Московском зоопарке в такой клетке обязательно сидит кто-то нахохлившийся, со сложным латинским именем.
— Приходится держать ягоды под сеткой —
Я ступила в вольер. Высоко над головой с верхних веток кустов свисали, действительно, ягоды, но не черники, а, на наш глаз, голубики. Чтобы собирать ее, нужно было встать на цыпочки и высоко поднимать руки. Солнце слепило глаза. Птицы, в отчаянии, ходили по сетчатой крыше и ничего не могли поделать. Меня хватило ненадолго. Набрав маленькую коробочку, я бросила это дело и пошла себе. Хозяйка окончательно поняла, что я дебилка, и тщательно скрыла это особым выражением лица. Слава богу. Я свободна! Под навесом за столом сидел маленький чернокожий мальчик с испуганным и несчастным личиком. Хозяин что-то назидательно говорил ребенку.
— Мы усыновили его, — хозяйка ткнула в его сторону пальцем. — Поздоровайся!
Мальчик торопливо привстал и кивнул.
— Без нас он жил плохо, но у нас ему хорошо, — сказал хозяин. И повернулся к ребенку, доканчивая нравоучение: — Как поработал, так и поел!
Полями, в обход я пошла домой. Ничего не случилось, но, как это всегда бывает с интровертами, я чувствовала, что в моей душе натоптано. И птицы эти тоже… Дорога свернула в лес, где сквозь деревья просвечивали пустые, проросшие, как зерна, дома.
— Нора, — сказала я пустому дому в пустом лесу. — Нора, он жил плохо, но у них ему хорошо!
Но она смотрела куда-то далеко, да и вообще она была уже почти не здесь.
Я работала в маленьком колледже далеко от дома, на севере. Два дня в неделю — в понедельник и в среду — я должна была учить студентов писать рассказы — мы сразу говорили студентам, что научить этому нельзя, но они только криво усмехались: считали, что взрослые врут. Сами-то вон, умеют.
Мало кто из них особо старался, но меня не это раздражало. Хуже было то, что они совсем не умели читать и не хотели понимать, как это делается. И что вообще написано в тексте.
Задаю прочесть пятистраничный рассказ. Хемингуэя там. Или Сэлинджера.
— Так, Стивен, расскажи, пожалуйста, о чем это был рассказ?
— Я не знаю. Он мне не понравился.
— Замечательно, твое мнение страшно ценно для нас всех. Расскажи же нам, что именно тебе не понравилось.
— Мне не понравилось, что герой изменяет жене. Это плохо и аморально. Я не люблю читать такое.
— Скажи мне, Стивен, а люди вообще изменяют друг другу?
— Да.
— Почему бы не написать об этом рассказ?
— Изменять — это плохо и ничему нас не учит.
— Ты считаешь, что литература должна учить?.. Богатая, но спорная мысль! Обоснуй свою точку зрения.
Мне совершенно наплевать, что скажет Стивен, моя задача — не дать этому хитрожопому сопляку, всю ночь курившему анашу (пахнет до сих пор) и только что подрезавшему меня на своем «Порше» и занявшему мое место на парковке, объегорить меня и скрыть тот факт, что он рассказа не читал. Спросил в коридоре у своей телки: про что рассказ-то? — а она ему: да там один чел своей бабе рога наставил; — а; и вот уж он готов к ответу. «Не объедешь ты меня на кривой козе, — думаю я. — Замучаю и припру к стене».
Тут ведь еще какая сложность. Если вот так вот простодушно разоблачить студента и поставить ему двойку за то, что не готов к уроку, так он в конце семестра отомстит. Все они в последний день занятий получают особые разлинованные листы из деканата с наводящими вопросами. Садятся и, усердно изогнув непривыкшие к перу руки, печатными буквами выводят кляузы на преподавателя. «Профессор плохо заинтересовал меня». «Не создал занимательной атмосферы». «Мне не нравится его расцветка галстука». «Поставил двойки и тройки, но за что — не объяснил. Я был разочарован».
Поэтому преподаватель должен так аккуратно довести до сознания студента тот факт, что он ленивая скотина (если он хочет донести тот факт, что он ленивая скотина), чтобы тот и сам вынужден был это признать, и товарищи могли подтвердить это. Всякая там искренность, указание на идеалы, призывы к совести, высокие примеры и прочая пафосная хрень, столь любимая на нашей родине, здесь совершенно не работает. Тут нужно непрерывно развлекать коллектив и одновременно дать почувствовать каждому студенту, что вот именно он тут самый главный, предмет моей пристальной заботы. Но никакого панибратства. Никакой грубой лести. Если преподаватель хочет подольститься к студенту и поставит ему завышенную отметку в расчете на хороший отзыв, то студент исполнится презрением и все равно напакостит профессору в своем последнем слове.
Еще желателен отказ от собственного интеллекта: интеллект раздражает. И словарь попроще, а то они уже жаловались, что я употребляю непонятные им слова. Плюс, конечно, система Станиславского, помноженная на густую хлестаковщину.
Опытный преподаватель знает: студента не надо учить. Надо создать у него ощущение, что он научился.
Преподаватель из меня оказался плохой, а вот это психологическое мошенничество и адаптированная к местным условиям клоунада удались мне на славу. После того как я отучила студентов в первый год — тупо, честно, старательно, выкладываясь, — они понаставили мне двоек и понаписали кучу отрицательных отзывов. Профессора, мои приятели, любили меня и страшно расстроились.
— Понятно, что ты иностранка, Татьяна, и у тебя нет нашего опыта. Давай мы с тобой займемся отдельно, проведем тренировки, попробуем что-то исправить.
— Не надо, я сама.
— Но если ты на следующий год покажешь опять плохие результаты, тебя уволят! А мы не хотим с тобой расставаться!
А я не хочу расставаться со своим домом, подумала я. Мне нужна эта работа, и она у меня будет. И если надо будет встать на четвереньки и лаять — я встану и буду лаять. Потому что я люблю свой дом, а он любит меня.