Легкие миры
Шрифт:
Каждый должен был написать за семестр три рассказа. И еще переписать их, улучшая, хотя бы по одному разу. Значит, всего за время работы в Америке я внимательно прочитала пятьсот сорок текстов. И еще перечитала их. Не знаю, как я не сошла с ума. К концу моего тюремного срока все тонкие каналы, связывавшие меня с легкими мирами, были забиты пластиковым, плохо разлагающимся мусором. В тоске я брала в руки свежую, только что изготовленную машинопись: «Сьюзен чувствовала, что ее многое сближает с Джорджем. Они любили один и тот же бренд зубной пасты, слушали Smashing Pumpkins…»
За все это время у меня были только две необыкновенные встречи. Была девочка, совершенно свободная от всех сюжетных стеснений и условностей, — студенты смотрели на нее испуганно. Она написала рассказ
Это был даже не рассказ, а так, этюд, но ни один из них, старательных или ленивых, не мог написать и этюда. Они не чувствовали, в чем тут фокус, а объяснить это я не умела: культура, провозгласившая: «нет — это значит нет, а да — это значит да», да и вообще ориентированная на протестантскую этику, совсем не считывает метафору, боится игры, бежит даже нарисованных пороков. Я привязалась к этой девочке, она была из богатой семьи, но любила воровать и врать, потому что у нее все было, и ей это было скучно. Она смотрела куда-то в воздух и видела видения. Она хотела других миров, и у нее даже был туда ход, как она мне призналась. У нее была легкая форма эпилепсии, и время от времени у нее случались мелкие приступы, почти незаметные стороннему глазу, — petit mal. А как мы знаем — вот хотя бы от Достоевского — перед эпилептическим припадком человеку открывается легкий мир. Вдруг все становится понятно: устройство вселенной, все причины, все смыслы, всё. Но тут падает черная пелена, и ты бьешься в судорогах, и, придя в себя, не помнишь ничего. Девочка говорила, что в детстве, когда ей давали таблетки, она нарочно их не ела, чтобы ее озаряло, «чтобы было интересно». О, как я ей завидовала! Да, я тоже хожу туда, но с трудом, и недалеко, и без озарений, и без судорог, а ключ к этим дверям — слезы. Ну, иногда любовь.
Вторым был парень, который на обычных уроках — ведь это был обычный колледж, разве что с уклоном в «искусства» — считался идиотом. Он и выглядел неавантажно: мешок мешком, грубое лицо, бейсбольная кепочка задом наперед, мятая белая фуфайка, тяжелая поступь. Родители его были фермерами и при этом какими-то замкнутыми сектантами. До колледжа никого умнее коровы он, кажется, не встречал. Думаю, он был аутист.
Когда я увидела его текст, я не поверила своему счастью. Я не могу его воспроизвести, я потеряла рукопись — нью-джерсийские ливни добрались-таки до подвала и погубили весь мой архив — да если честно, я даже не помню, про что был рассказ. Что-то прекрасное в своей грубой дикости. Ну, скажем, сестра сидит за деревянным столом и ест ложкой гороховую кашу. Брат кидает в нее топором. Не попадает. Не помню почему. По ощущению — Брейгель. Дело было даже не в сюжете — хотя от страниц прямо пахнуло хлевом, горохом, дымом, и я увидела этих медленно поворачивающих головы людей, — а в каком-то необъяснимом умении этого увальня легко проходить сквозь стены слов на те подземные поля, что засеяны намерениями и где ходит ветер смысловых движений и шелестят причины. Рассказ был написан до половины. Потом просто обрыв.
— Вот, — сказал он. — Еще не знаю, как дальше.
Мы сидели в пустой аудитории, нам никто не мешал.
— А если вот тут подцепить и тянуть отсюда? — осторожно спросила я и показала пальцем. Он посмотрел.
— Можно, — отозвался он, подумав, — но ведь тогда провиснет вот это? — и тоже показал.
— Да… Но если подложить сюда немного — ля-ля, ля-ля, строчки четыре, не больше, а начало просто отстричь? —
— Ага, и вот так вот заплести! — засмеялся он. — Понял, понял! Можно! Тогда я вот тут утяжелю.
И потыкал пальцем в бумагу, утяжеляя.
— И вот эту фразу я бы убрала… или передвинула. Она розоватая, а тут, в общем, дымно.
— Нет, она мне нужна. А вот я ее в тень. И, и, и… добавлю букву «джей», она графитовая.
Я уже была намертво влюблена. В обличии невнятного мешка ко мне пришел астральный друг. Я могла бы сидеть рядом с ним часами не то чтобы глаза в глаза — смотреть там было особенно не на что, — а голос к голосу, и мы, как Паоло и Франческа, читали бы любую книгу, перебирая ее четырьмя руками, как океанский песок, и смеялись бы, и радовались — маленькие дети, допущенные к вечности, пробравшиеся в незапертую дверь, пока взрослые отвернулись.
— Что вы будете делать дальше? — спросила я его.
— Хочу подать заявление в писательскую школу в Айове.
— Я дам вам рекомендацию.
— Но ведь я даже не дописал…
— Но вы же сами знаете, что допишете, потому что рассказ уже есть, просто его не видно.
Мешок озарился и медленно покивал головой. Мы говорили на одном языке. Потом он сгреб свои бумаги и вышел, тяжело ступая, не сильно отличаясь от стены.
Я даже не помню, как его звали. Какое-то квадратное имя. Скажем, Картер. Пусть будет Картер.
Каждую среду я ехала из колледжа домой. Все было так же, как в понедельник, только наоборот: солнце долго садилось, небо тускнело, ранние сумерки стирали окрестности, потом наваливалась тьма; главное — не врезаться и не перевернуться; пой, Борис Борисыч, выручай. Долгая дорога в скалах, потом шоссе, потом опять дорога, и наконец последний марш-бросок, почти вслепую — с невидимых холмов в невидимые овраги, и снова на холмы, мимо засыпающих сел и одиноких, тускло мерцающих хуторов. И я думала про то, что — как знать — может быть, в одном из этих угрюмых домов, может, вон в том, а может, в том — тоже сидит свой Картер, положив тяжелые руки на деревянный стол, и тикают ходики, и он склонил тяжелое ухо к земле и слушает, как спит под снегом горох, и думает о том, как смотрит в стену корова, как пахнет клеенка, как течет ночь.
Но он ничего об этом не скажет, потому что его никто не спросит.
Между тем моя семья тихо распалась — рассохлась со временем, и все разбрелись в разные стороны. У детей уже были свои семьи. И никому не был нужен мой дом — ни его зеленая дверь с круглой латунной ручкой, ни его кремовые, собственноручно мною выкрашенные стены, ни березовый паркет, засиявший как старое золото после того, как я, ползая на карачках, оттерла половицы от всякой дряни каким-то особым американским маслом для оттирания паркета от дряни. А еще у меня был стеклянный стол, сквозь который интересно было разглядывать собственные коленки. А еще ведь я купила на барахолке старинный буфет, темно-вишневого цвета, с завитками на макушке. В одном из его ящиков нашелся неожиданный бонус — готовальня с двумя циркулями на зеленом внутреннем сукне. Неизвестный стародавний хозяин что-то чертил — может, пририсовывал террасу к дому. И я тоже решила пристроить к дому террасу, как хотел Дэвид.
Поехала в муниципалитет, ожидая очередей, мучений, необъяснимых запретов и неодолимых препятствий, но ничего такого не было. Я оплатила вызов строительного инспектора на дом, и инспектор приехал, обмерил мой дом и строить террасу разрешил. Кроме того, он дал мне список сертифицированных плотников, из которого я могла выбирать; указал, кто из них берет дороже, а кто дешевле, и не советовал брать кого попало со стороны. Потому что сертифицированный плотник уже знает, что главное в террасе — расстояние между балясинами. Оно не может быть шире стольких-то дюймов. Смысл этого ограничения в том, чтобы малолетний ребенок не смог просунуть между балясинами голову. В прошлом году, сказал инспектор, нормы ужесточили, просветы сузили. Видимо, средняя американская голова стала меньше. И сертифицированные плотники об этом оповещены. Когда терраса будет построена, он придет и проинспектирует работу.