Лёха
Шрифт:
Не успел. Поехал поступать, а тут война. Я обратно скорее, а тут нас с села и забрали в войско, молодых. Я тогда перепугался — страшно идти воевать. Да еще немцы прут, только и обсуждают все, старшие-то радовались — «Крышка краснопузым! Германец придет, всех их перевешает!» А мне-то чего радости? Конечно, оно хорошо, что теперь свое все будет, не колхозное. Отвечать ни перед кем не надо. Что хоти, то и твори, твоя воля. Как дедо Гриць все вспоминает, по празднику заложив лишнего, про то, что он в шестнадцатом годе на свадьбе сына сжег свою бричку рессорную, немецкой работы. Так просто, захотелось потому что. Его бричка, его и воля. А то вон Остап в колхозный трактор чего-то не того налил, перепутал калистру — так с него деньгами удержали
Только мне все это было не интересно. Мне же с немцами воевать пришлось бы. А это страшно, и убить могут запросто. Может, и убили бы, если бы не дядько Олександр. Он с нами в армию пошел, и не просто так, а старшим сержантом. Он служил еще раньше, а потом на курсах был. Он нашим командиром взвода и стал. И спас нас всех, да еще и с выгодой. Как немец в наступление пошел, нас в оборону поставили, только ненадолго — прорвали фронт где-то дальше, и тогда стало совсем страшно, со всех сторон только и слышно слово такое противное, от которого кишки дергаются — «окружение». А тут примчался какой-то жиденок партийный, на броневике, собрал всех и давай нам голову парить, мол, долг у нас и прочее. А сам все только в сторону откуда пушки грохают косится и на свой броневик. И потом только приказ — мол роте прикрыть отход, держаться до вечера, потом пробиваться… У меня аж все ухнуло вниз внутри прямо, как сам в прорубь попал. Все, мыслю, пропадем мы тут. Так себя мне жалко стало! Не хочу помирать. Жить хочу! Чуть слезой не пробило меня с обиды. Тут дядько Олександр нас и спас.
Выбился вперед, и говорит — мол, готов со своим взводом добровольцами пойти и держать оборону. Мол, у него во взводе половина — односельчане, он за них ручается, а еще трое коммунисты и комсомолец есть. Мол, не пропустим врага, стоять будем насмерть! Только, говорит, пулеметов нам дайте побольше. Жиденок тот как услыхал, расцвел прямо, обещал записать на орден, правда, не записал. Тут же приказал командиру роты оставить наш взвод с пулеметами, прыгнул в бронированную машину и укатил.
А мы остались стоять, и внутри у меня пусто стало, и рот пересох. Смотрю на дядьку Олександра, и понять не могу — с чего он так сделал? Ну сам-то если, но нас-то за что?! Да и он вроде никогда не рвался на смерть идти. Хотел было даже ему сказать что обидное. Только смотрю — а он едва не лыбится, как кот от сметаны, и подмигивает. А вслух тоже:
— Ничего, товарищи! Веселей гляди! Вы отходите и крепите рубеж, а мы тут врага встретим! Ни одна пуля зря не пропадет!
Ну и что же? Оставили нам два пулемета максимовских на колесиках, и два дегтяревских, патронов гору — ну, да, так драпать легче. Гранат опять же. Командир роты дядьке Олександру руку пожал, да и попылили они по дороге. А мы стоим, вслед смотрим, и даже в голове мысли нет никакой. Потом оглянулся я на наш взвод — вот наши все, кого набрали, остальные с Николичей и Синьгая — кого-то так знал, с кем познакомились тут. Городских двое, комсомолец и какой-то жид в очках. И еще эти, коммуняки — два москаля и елдаш толстый, как арбуз.
Тут дядько зычно командует, чтоб все мол пять минут покурили, а потом в порядок все привели. А коммунистов и комсомольцев он просит, мол, собраться чуть в сторонке, есть у него им слово сказать. И сам к нам с Остапом подходит, и тишком зовет:
— А ну, пойдите сюда, хлопцы, в сторонку. Пулемет знаете?
Ну, мы кивнули, что мол знаем — учли нас немного и вроде так получалось у обоих, только Остап даже и стрелял, а я только впустую щелкал.
— А раз знаете — а ну, берите ручники и станьте тут в сторонке. Покараульте, если кто из этих дурить станет, вы их того… А я пока с коммуняками поговорю. Все ясно?
Мы сначала аж не поняли ничего. Ну, я не понял. Остап сразу криво так смехнулся, и кивнул, а я не понял, спросил еще, дурак — как это мол, дурить, и как это — того? Дядько, как с малым, со мной сказал:
— Ты, Стецко, нешто и впрямь с немцем воевать собрался?
Тут уж и я сообразил, что почем. Улыбнулся, киваю — понял, мол, понял!
Ну, а дальше — отошел дядько Олександр к коммунякам, вроде поговорил, а потом я уж не видел как, только с нагана их бах-бах, бах-бах, и все. Остальные застыли, смотрят, а он вразвалку идет, наган в кабур пихает и говорит:
— Хлопцы, кто еще за краснопузых повоевать хочет — выходи, повоюй. А кто домой хочет — айда с нами! Нам немец не враг, нам вот эти жиды и коммуняки враг!
И смотрю — а наши все аж просветлели, и синьгайские тоже. С николичьских пара дернулась, один за винтовку схватился — Остап его прямо от пуза срезал очередью, он стрелять ловок, братик-то, а пулемет, да сблизи — это моща, да, сильна штука, очередью если да сблизи. Только клочья полетели! Другий-то наоборот винтовку бросил и бежать. Тут я в него давай пулять, да забыл предохранитель отжать, не вышло стрельбы. Тоже Остап срезал. На том и отвоевались.
Дядька Олександр подождал, пока часть громадян утекла, потом отобрал несколько человеков и меня тоже, потому как — доверяет. И мы закопали в тупичке окопном «Максимы», часть патронов и те винтовки, что убежавшим и пристреленным принадлежали. Смазали все, укрыли — с собой-то тащить тяжело, а может когда и пригодится.
А потом вернулись в село, как раз перед тем, как немцы на двух танках туда въехали и почти сразу дядько организовал самоборону. В ту самоборону все наши из взвода записались. Съездил дядько в райцентр, три дня там пропадал, и вернулся с бумагой из полицейского управления. К вечеру немцы на мотоцикле приехали, так дядько Олександр велел построиться, оружие аккуратно перед строем составил, и так прям навытяжку мы и стояли, пока офицер ихний наш парад принимал. Правильно он все придумал, дядька Олександр наш. Только пулеметы не разрешили на вооружение принять, забрали оба «Дегтяря». Винтовки нам немцы оставили, а патронов у нас и так хватало. Вот одежка, правда своя, ну да я от пленных разжился и сапогами и бриджами офицерскими, а потом выменял китель польский на серебряный орденок, так и вид совсем другой. Ну, часть тех красных, что мы арестовывали, все же пришлось немцам сдать, но немцам пока эти пленные не шибко нужны, так что не всех сдавали, сапоги бить еще из-за москалей. Пускай тут лежат, земля жирней будет. Еще немцы паек обещали выдавать, но пока что-то не выполняют обещанное. Ну так мы и сами голодные не сидим.
Так что теперь у меня еще и лучше перспективы, нас с Остапом дядько сразу приблизил, но последнее время Остапа он не так часто привечает, чем меня. Не знаю уж почему, может, потому что Остап все же себе на уме, хитрит иногда всякое. И вообще непростой он, братик-то. Жена у него уже второго носит, а он, я точно знаю, к Оксане ночами ходит. А Оксана бесстыжая, мало что красивая, так совести нету, только шестнадцать сполнилось, а уже братика допускает до себя, пока батя напьется и спит. Срамота одна, хоть и старший брат. Я вот оженюсь, так ни за что от жены смотреть на других не стану!
Снова подумал про Марьянку, даже улыбнулся. Ничего, завтра вернусь, и быть может, она все же позволит ее поцеловать. Надо бы ей монисто какое достать. Завтра у немцев узнаю, есть у меня с собой еще пара орденков большевистских, может сменяю на что гарное.
Поправил тодорову винтовку, что нес на левом плече. Уже отшагали прилично, за речку ушли, к гайочку, и плечо она мне оттянула изрядно. Справа своя висит, да еще торба с склянкой горилки и патронами. Вот чего этот гад про патроны немцу сказал? Зачем оно ему? Да и остальное — винтовка, сапоги, шапка? Ведь все одно не жилец. Те жидки, что за плетнем постреляли, сразу поняли, только малых просили не трогать, а за остальное и слова не сказали. А этот — видишь ли, шапку у него отняли! Цаца какая! А шапка та — как тюбетей татарский, хоть яишню на нем жарь — такой засаленный.