Лёха
Шрифт:
Стоял в считанных метрах от дороги какой-то азиатский азиат, в немецком накидке пятнистом, и целил в меня с пулемета. Я как эту воронку на себя увидел, так и словно замерз совсем — так оно мне близко показалось. Боженька милостивый, Богородица и все заступники, что же это такое, за что? И перед глазами — как Остап тех красных шьет, а они валятся как скошенная трава и из них ошметья летят кровавые! И ведь им меня же так полетит! Из моего тела! Живого, теплого, хорошего такого, самого лучшего!
А тут еще за спиной этот гад, спокойно так кажет:
— А ну-ка, парень., дай-ка мне винтовку…
Винтовка! У меня же винтовка
То-то и оно, что две. Так бы одну нес получше, а теперь — обе на плечах и как с ними? Сбросить одну — так этот, за спиной ухватит. А так — со своей несподручно… И вообще — он же прямо в меня целит! Так и убьет если что! На немцев и не смотрит, как не видит. Немцы! Вот! Они же сейчас его и прихлопнут — у них и винтовка и на пузе у офицера пистолет! Ага, вот, он полез в кабур, сейчас… ну, скорее же, ну! Я взмок весь, молясь, чтобы скорее немецкий выстрел убрал от меня эту холодящую внутренности воронку пулеметного дула. Скорее же, скорее — у меня поднимался волной уже не страх, а какой-то ужас — не успеет же!
И тут немец наконец достал пистолет, вытянул руку… Азиат словно не замечал ничего, скалился, целясь в меня. Сейчас, уже… Я облегченно улыбнулся — успеет!
— Ты есть оглох, Стецько? А ну, шнелль, подай товарищу красноармейцу его винтовку цурюк!
Если б меня обухом приложили, наверное и то не так было бы. Звон в голове возник какой-то. Ноги ватные стали, руки чужие. Я поворотился к немцу и сначала увидел дырку пистолетного дула — мне в лоб. Или в живот? Не понять, во всего меня этот ствол нацелен, вот сколько меня есть — так и нацелен вовсюду. Потом еще и штык. И этих. Немцев…
— Что, Стецько? Тебе есть шанс дали. Теперь все, аллес гейт форбай, поздно — усмехнулся мне офицер. Говорил он вроде по-русски, вполне себе четко… А как и не по-русски… Да и лицо… и вообще все… Господи Боже мой, что это? Это значит, они… они не… не немцы? Не немцы, а… наши? Или немцы?
С плеч у меня сняли винтовки, а я даже пошевелиться не смог, болтался как соломенная лялька. Приказали идти, да только я даже и не понял — меня толкнули чуть, а потом просто потащили под руки куда-то в гай. Как хмельного прямо. Словно во сне что ли. В голове звенело, мутило и перед глазами все плыло. Я не сопротивлялся, когда на какой-то полянке у болота с меня сняли ремень, сидор и китель, посадили на мох, связав за спиной руки. Сидел и смотрел широко открытыми глазами на этих четверых, как они тут же развязали мешок, что нес краснорамеец, и пока тот караулил меня, жадно ели.
Потом они как-то разом обернулись ко мне и красноармеец, дав винтовку землемеру, взамен забрав ту, на которой был немецкий штык, подошел ко мне.
— Говорить будешь? — тихо спросил он. Спокойно спросил, не зло. Но в глазах у него лилось такое, что я вдруг понял — все. Вот оно — все. Конец мне пришел. Сейчас. Прямо сейчас. Здесь.
— Т-товарищ… товарищ красноармеец! Пожалуйста! Христом Богом молю! Что угодно отдам! Не убивайте! Я… я все скажу! Умоляю! Я же наш! Я же все! Я за наших! Я же хотел в комсомол идти! Пощадите! Всеми святыми заклинаю! У меня мамушка…. Товарищ красноармеец! Не губите! Навеки вам должен стану! Только не убивайте!
— Отвечай — каким-то шелестом, как мерзлые листья в заморозок шуршат, сказал красноармеец.
Я всхлипнул, и затряс головой. Перед глазами все плыло и все чувства ушли — осталось одно, огромное, на все меня, желание жить. Временами мне казалось, что я брежу, что это сон, перед глазами мерещились какие-то лица, то Марьяны, то матушки, то вдруг они превратились в лицо той молодой жидовки что просила пощадить её братика, то в лицо Остапа, когда ему было пять лет… Потом снова наплывал какой-то туман, из которого проступало лицо немецкого офицера, безучастно задававшего вопросы.
Вопрос, что делать с пленным встал во весь рост сразу же. Руки чесались сквозануть штыком этому парню дыру в груди и сбросить его в так удачно подвернувшееся болото. Очень чесались. Но перемолвившись с Середой и переглянувшись с Жанаевым (у которого руки, судя по всему, чесались не меньше, вот у Середы, пожалуй, руки не чесались, одна была ранена и потому чес был только в другой руке), решил про себя Семенов немного обождать.
«Оно, конечно, ежели — однако, все-таки!» — как значительно говорила его бабушка. Набрали гостям-немцам селяне мешок тяжелый — пуда под два еды, ну полтора всяко. Тащить такое на своем горбу было тяжко, все внимание на переноску уходило, а пойманный самооборонец был молод, здоров, сыт. Правда и следить за ним, подлецом, надо будет вдвое бдительнее, ни малейшей веры к его словам Семенов не испытывал. Предал раз — продаст и два-с.
В конце концов разделить харчи на четверых — не так много и получится. Хуже другое, и тут кроме этого гада никто помочь не мог, потому что не понимал Семенов где же они в результате всех своих приключений находятся. Нет, где восток- север было понятно, но вот куда лучше двигать, где пройти можно, а где засада на засаде будет и крейсирующие по дорогам патрули фельджандармов, понять никак не получится. А расспрашивать местных жителей поймав какую-нибудь бабку на лесной тропинке… Отлично понимал бестолковость этого занятия. Вот спросишь:
— Бабушка, что за деревня?
А та в ответ:
— Высокие Кручи, милок.
— А что за речка?
— Гнилуха, милок.
— А куда вот эта дорога ведет?
— На Николаевку, она верст через пять, милок.
— А вот эта?
— На Новогеоргиевск, он верст за шесть, милок.
И попробуй решить без карты, где это? А места вполне культурные даже. И пока не поймешь, где это что находится, да по лесам шарясь — так и будешь бесполезно круги нарезать, только обуви убыток, да телу усталость. И ведь еще и понять надо, где дорога подходит больше, а где опасностей меньше. Но на вдумчивые расспросы время надо, чтобы еще и проверить можно было, верно ли рассказано. А времени-то и нету. От села этого гнусного надо ноги уносить подальше. А уже темнеет, скоро ночь наступит.
В общем, как ни кинь — всюду клин. Да к тому же трезво оценивал боец ситуацию — из всей компании только этот сукин сын Гогун был здоровый и сытый. Сам Семенов видел одним глазом, да и тело болело, после того, как Гогуны его сапогами отпинали, Середа был весь на азарте пока, но скоро обратка пойдет, сникнет, а рука у него видать пострадала — через повязку пробило, нехорошо. Лёха совсем скис, ползет как вареный, в обмороки вишь падать натеял, новая радость. Ну, и бурят, вроде как и молодцом держится, а все ж таки враскоряку ходит, ошпарился и не до конца зажило еще. Все хороши, один Гогун как пряник. И потому может и удрать быстро и заорать громко и привести куда не надо.