Лекции по холокосту
Шрифт:
Степень научности этих проектов можно хорошо увидеть на примере проекта Спилберга. Интервью со свидетелями проводят добровольцы, которые перед этим проходят через двадцать часов инструктажа. Большая часть этих помощников — люди, сами затронутые холокостом; не совсем, правда, ясно, что это означает[897].
С: Это, наверно, означает, что они не в состоянии проводить критические интервью, поскольку у них нет базовых знаний по истории.
Р: Это уж точно. Кроме того, это означает, что они эмоционально предубеждены. То, что критическое отношение к свидетелям не приветствуется, можно увидеть из пресс-релиза центра Мендельсон, в котором разъясняются тамошние методы проведения интервью: «Научно оценивать личные воспоминания весьма нелегко, однако именно субъективность рассказов помогает записать исторический опыт, избегая при этом хрупкое изложение фактов, свойственное обычной исторической науке. Подобно психоаналитическим интервью, нужно попытаться, при помощи крайне ненавязчивой техники интервьюирования, дать простор
С: И что вы имеете против такого метода?
Р: А с каких это пор можно приблизиться к истине, будучи субъективным? Используемая здесь техника интервьюирования называется в социологии повествовательным интервьюированием. Во время таких интервью интервьюер подстраивается под намерения интервьюируемого. Данная техника основывается на людской склонности к повествованию и предоставляет рассказчику всю необходимую ему свободу, вплоть до изложения фантастических историй. Подобным образом интервьюер может узнать о субъективном мыслительном процессе интервьюируемого. Чтобы добиться этого, интервьюер должен подавать интервьюируемому сигналы продолжать свой рассказ, как бы сильно тот ни уходил в сторону от объективной истины. Интервьюер в той или иной степени подтверждает сделанные заявления, тем самым поощряя интервьюируемого продолжать, или даже произносит наводящие слова, чтобы направить интервьюируемого в нужном направлении; в нашем случае эти слова — «газовая камера»[899]. Критичные вопросы не являются частью данных интервью, поскольку они могут прервать или даже остановить поток повествования.
Результатом такого интервью является крайне субъективный рассказ, лишь изредка соответствующий объективной истине. Тот, кто объявляет результат такого рода интервью объективной действительностью, совершает, мягко говоря, очень большую ошибку. Любой, кто имеет хоть какое-то понятие о социологии подобных интервью и, тем не менее, по-прежнему объявляет их истиной, думает только о том, как бы обмануть.
Факт состоит в том, что только критичный анализ заявлений, сделанных свидетелями (сюда входят и критичные вопросы, задаваемые во время таких интервью), может позволить нам отличить то, что свидетели действительно пережили, от того, во что они превратили свой жизненный опыт (сознательно или неосознанно) за последние пятьдесят-шестьдесят лет. Критичность — это метод науки. В данном случае это значит разобрать показания на внутренние противоречия и установить, если они находятся в соответствии с тем, что мы уже установили в качестве истины другими способами.
Если же мы станем позволять свидетелям свободно рассказывать свои басни и будем объявлять их догматичной истиной, мы тем самым вернёмся в каменный век, когда истину устанавливали знахари и шаманы своими безумными речами.
К большому сожалению, вышеупомянутые проекты — не единственные, использующие эту технику обмана. По сути дела, в подобной манере проводятся почти все интервью с «пережившими холокост» — в СМИ, во время уголовных расследований, в залах суда, или когда их берут традиционные историки и социологи. Задавать «пережившим» критичные вопросы строго запрещено (см. цитаты в начале главы 2.23). А немецкий прокурор Хельге Грабиц полагает, что «переживших» нельзя критично расспрашивать, но по отношению к ним нужно быть чрезвычайно чутким и понимающим[900], что, в принципе, одно и то же.
А теперь представьте себе, как эти «пережившие холокост» проходят через такого рода интервью, многие из них — неоднократно. Какие бы сказки они ни рассказывали, окружающие всегда с ними соглашаются и одобрительно кивают головой. И как вы думаете, какой эффект окажет всё это на память таких свидетелей?
С: Они уж точно не станут более аккуратными.
Р: Вне всякого сомнения. Таким образом, данная техника проведения интервью не имеет ничего общего с наукой под названием история. Я считаю подобные проекты весьма опасными — из-за того, что они создают жуткую мешанину из фактов, ошибок и выдумок, придавая ей научный ярлык «неподдельной» истины, которая используется затем для укоренения догмы, закреплённой во многих странах при помощи уголовного кодекса. Будущие поколения учёных будут рвать себе волосы на голове, когда столкнутся со всей этой смесью некомпетентности, обманных технологий и догматичной слепоты своих предшественников.
Р: Среди рассказов свидетелей о событиях, происходивших в немецких концлагерях и так называемых лагерях уничтожения, можно встретить свидетельства, в которых узники повествуют о том, как они болели сыпным тифом[901]. Как мы уже говорили, в различных лагерях Третьего Рейха неоднократно вспыхивали эпидемии тифа, от которых умирали десятки тысяч заключённых, а также немало охранников. Для нас особый интерес представляет то, как врачи, лечившие больных тифом, описывают последствия этого заболевания на человеческое восприятие и человеческую память. Доктор Отто Хумм предоставил нам яркое описание симптомов этой болезни, основанное на типичных случаях[902]. Одной из особенностей тифа является то, что больной на пике заболевания ведёт себя как большой психопат и находится в бреду[903]. Например, доктор Ганс Киллиан в своих мемуарах описывает случай, свидетелем которого он стал на восточном фронте во время Второй мировой войны. В главе под названием «Загадочная болезнь» («Die Gespensterkrankheit») он пишет следующее:
«17-е марта. Сегодня мне предстоит сделать нечто уникальное; меня отвезут в Хилово, чтобы я осмотрел больных тифом, лежащих в специальном лазарете. [...] Терапевт шепчет мне: «Не бойтесь, профессор, люди там ужасно встревожены, некоторые из вообще сошли с ума!» [...]
В одной сумрачной палате находятся трое человек, действительно сошедших с ума. Один из них стучит и жестикулирует, что-то бормочет и переходит с кровати на кровать. Он не знает ни что он делает и говорит, ни где он находится. Другой пытается открыть окно — по всей видимости, намереваясь уйти. Санитар его мягко останавливает, пытаясь убедить его прекратить, но тот не понимает ни слова. Не следует никакого ответа, никакой реакции; пациент, похоже, следует внутреннему порыву, и, словно упёртый зверь, он не изменит своего отношения. И наконец, третий пациент с ярко-красным, вздувшимся лицом и красными глазами что-то бормочет, находясь в угрожающем возбуждении, но с совершенно отсутствующим взглядом; шатаясь, он идёт к нам. Крича, он подходит всё ближе и ближе. Такое впечатление, что он принимает нас за русских. Мы быстро хватаем его за руки, пытаемся его успокоить, повернуть обратно и уложить в кровать. Охваченный дикой паникой, он начинает кричать и метаться из стороны в сторону, пытаясь себя защитить, так что ещё два санитара вынуждены прийти к нам на помощь, чтобы угомонить обезумевшего человека. В конце концов нам удаётся уложить несчастного, полностью дезориентированного парня и укрыть его одеялом. У его изголовья остаётся один санитар. [...]
У меня всё больше продолжает складываться впечатление, что утверждение о том, что тиф — это, прежде всего, заболевание мозга, некая разновидность энцефалита, соответствует действительности, поскольку большинство внешних симптомов свидетельствует о повреждениях в работе мозга. Это может объяснить те бессмысленные хождения по кругу, полную дезориентацию больного, бессвязную и беспокойную речь и, наконец, глубокое помутнение сознания.»[904]
А сейчас подумайте вот о чём. Летом 1942 года в Освенциме началась эпидемия тифа, унёсшая с собой жизни тысяч узников, полностью остановить которую удалось лишь к концу 1943 года. Тысячи других узников переболели тифом и остались в живых. Пока они выздоравливали, они по-прежнему продолжали находиться в лагере — лагере, где тысячи умерших от тифа были похоронены в общих могилах, поскольку крематории были перегружены; где полуразложившиеся трупы были затем вырыты из могил и сожжены на кострах — из-за угрозы заражения грунтовых вод, расположенных крайне высоко; где постоянно приводились в исполнение смертные приговоры, после того как приговорённые узники подавали прошение о помиловании и месяцами ждали ответа на него, при этом будучи не в состоянии общаться с другими узниками, так что тем казалось, будто казни проводятся по прихоти начальства[905]; где часто проводились селекции узников, исчезавших затем из памяти остальных узников. И если при этом некоторые из этих узников страдали от кошмарных галлюцинаций, вызванных тифом, — галлюцинаций, которые они, выздоровев, с трудом могли отличить от реальности или и вовсе не могли отличить, — то какие же тогда «воспоминания» должны были остаться у этих узников после их освобождения из лагерей?
С: Вы хотите сказать, что рассказы свидетелей о массовых убийствах были галлюцинациями?
Р: Ну, я бы не стал это обобщать. Существует много причин для дачи ложных показаний, и нужно учитывать каждую из них. Не все ложные показания, естественно, можно объяснить бредом, вызванным тифом, но, на мой взгляд, у некоторых из тысяч узников, прикованных тифом к постели, уж точно были галлюцинации, походившие на те жуткие истории, которые мы постоянно слышим об Освенциме. Кроме того, узники немецких концлагерей вряд ли получали медицинский и психиатрический уход, необходимый для предотвращения долгосрочных физических и психических последствий тифа. Вышеприведённая цитата из книги Киллиана свидетельствует о том, что эту эпидемию вообще не могли правильно понять.
Как бы то ни было, галлюцинации больных узников ещё сильнее усугубляли слухи, ходившие по лагерям.
С: У меня почему-то складывается такое впечатление, что вы хотите убедить нас в том, что все лживые и преувеличенные рассказы о холокосте вызваны всего лишь досадными ошибками, а преднамеренно никто никогда не лгал.
Р: Нет -нет, я не настолько наивен. В конце главы 2.4 я задал риторический вопрос о том, сколько врождённых лжецов можно найти среди пяти миллионов переживших холокост. Этот вопрос очень серьёзен и более чем уместен. Как вы думаете, сколько их может быть? Сто? Или, может, тысяча? Это примерно равно количеству свидетелей, утверждающих, что массовое уничтожение людей действительно имело место. Учитывая эмоционально накалённую атмосферу первых послевоенных лет, просто нельзя серьёзно утверждать, что никто никогда не лгал. Кроме того, в главе 2.22 я упоминал профессора Мазера, который детально описывает выдумки союзнической пропаганды. Или взять, к примеру, того же Эрнста Скальского, который признался, что антифашисты лгали о холокосте «из благородных побуждений» (глава 2.12).