Лель, или Блеск и нищета Саввы Великолепного
Шрифт:
– Выступает с критикой капитала…
– Марксист, стало быть?..
– Не знаю, какой он марксист, но грех такой – критиковать – есть.
– А тут и знать ничего не надо. Раз критикует, значит, натуральный марксист. – Савва Иванович судил с убежденностью, поскольку когда-то и сам был причастен – если не к марксистам, то к критикам начальства и участникам студенческих волнений.
– Небось под надзором полиции состоишь? – Кукин собрался тоже поучаствовать в допросе.
– Никак нет. Не состою, –
– Смотри у меня. А то ишь… призрак бродит по Европе.
Савва Иванович решил, что хватит страху нагонять, и спросил незадачливого марксиста:
– А какую работу можешь делать – помимо того что капитал обличать?
– Работу? Я, барин, всякую работу могу. – Фотинька сразу признал в Савве Ивановиче хозяина. – Ей-богу, всякую. Ты не смотри, что я такой маленький. Я верткий, ухватистый и ловкий.
– А учился чему?
– Грамоту знаю. Меня господа грамоте учили.
– Какие господа? Аксаковы?
– Малость и Аксаковы учили, а все больше Трубецкие. Я у них служил.
– Кем служил-то?
– Карлой. Забавлял их. Они меня гостям любили показывать. Ну и по дому управлялся, прислуживал. Даром хлеб не ел.
Елизавета Григорьевна на ухо мужу шепнула, что Трубецкие пытались спасти от вырубки дубовую рощу, купленную Головиным.
Савва Иванович удивился, что о дубовой роще ничего не знал. Сводчик, сватавший усадьбу, скрыл от него, умолчал. Выпитая за здоровье Мамонтовых бражка язык ему не развязала.
– А разве Софья Сергеевна продала? – тихонько спросил он жену, но Фотинька, чуткий на ухо, услыхал и вместо нее ответил:
– Продала, продала. Как есть продала. Я это, барин, точно знаю.
– Значит, не спасти теперь рощу? – Савва Иванович, по свойственному ему упрямству и привычке все делать вопреки уговорам, хотел услышать, что дубовую рощу не спасти, и лишь после этого начать спасать.
Фотинька уловил в нем это желание. Сообразуясь с ним, и ответил, повторил главное из того, о чем минуту назад говорил Елизавете Григорьевне:
– Головин за лес еще не расплатился. Должок за ним. И немалый. Может, и спасете.
– Значит, дубовая роща еще не перешла в его собственность. Так надо спешить с покупкой и всеми делами, – сказал Савва Иванович, и Кукин воспринял это как призыв немедленно садиться в сани и мчаться на станцию.
– Вперед! – Он как всегда готов был первым устремиться на приступ.
Но Савва Иванович понимал спешку не так, чтобы сейчас же куда-то бежать, а так, чтобы еще глубже во все проникнуть и все обмозговать.
– Надо… надо спешить, – повторил он задумчиво, не двигаясь с места.
– Поспешайте. Трубецким не удалось, так, может, вам повезет. – Фотинька заметил, что Кукин чуть было не раздавил под собой гриб, и, отодвинув его ногу, сорвал сморчок и бросил в корзину.
– Тут не везение. Тут все надежды на капитал, а ты его критикуешь, леший…
– Смотря в чьих руках он, капитал-то… – Фотинька уже немного льстил Мамонтову, как своему будущему хозяину.
– Вот именно. Пойдешь ко мне служить? В Москву тебя возьму, хотя и здесь работы много… Впрочем, ты верткий, ухватистый и ловкий. Поэтому и там и здесь поспеешь.
– А жалование мне будет? – Фотинька отряхнул руки, словно для того, чтобы не запачкать вручаемое ему жалованье.
– Будет тебе жалованье. Никого еще не обижал и тебя не обижу. Держи. – Савва Иванович протянул ему рубль. – Это тебе аванс.
Фотинька подышал на него, вытер о шубейку и сунул за щеку, как самую сладкую конфету.
– Спасибо вам от меня большое. – Он высоко поднял над головой руку, показывая, при своем малом росте, как велика его ответная благодарность.
– Покажи, где тут дубовая роща, куда нам идти…
– А вон там… – Фотинька махнул своей обезьяньей лапкой в нужном направлении. – Прямо, прямо, а потом, возле Ведьминой кочерги, свернете.
– Что еще за Ведьмина кочерга?
– Попаленная молнией осина. Вы ее сразу увидите.
На этом он низкими поклонами со всеми распрощался и поволок дальше свою корзину.
Этюд девятый
Истинный Гегель
– Вперед! – Савва Иванович повторил недавний призыв Кукина, придавая ему новый, более соответствующий обстоятельствам смысл, и подмигнул Николаю Семеновичу как своему человеку, готовому поддержать все – даже самые рискованные его начинания.
Однако Елизавета Григорьевна – после всего услышанного о Головине – мужа не особо поддерживала и вместо того, чтобы устремиться вперед, как он призывал, явно предпочла бы повернуть назад. Савва Иванович заметил ее нерешительность и взял жену за руку, посчитав, что этого достаточно, дабы увлечь ее за собой, но Елизавета Григорьевна отняла руку и сказала:
– Савва, не горячись. Остынь. Я боюсь.
– Чего ты боишься?
– Слышишь? – Вдалеке – как раз там, где была дубовая роща, хлопнул выстрел. – У него ружье.
– И что из этого? Подумаешь – ружье. Николай Семенович, что нам какие-то ружья! Мы и не в таких переделках бывали, – воззвал он к Кукину, хотя имел в виду кого-то другого, более подходящего на роль сподвижника по опасным переделкам. – Как мы когда-то в Персии, а? Лихие янычары! Башибузуки!
Кукину не доводилось бывать в Персии, но он из мужской солидарности поддержал Савву Ивановича:
– Да, есть что вспомнить…
– Уж янычары-то… надо бы знать. – Елизавета Григорьевна не упрекнула бы мужа, если бы не грозившая ему опасность.