Ленин — Сталин. Технология невозможного
Шрифт:
Пунктом первым там шел самый главный на то время вопрос — о войне. Единственным реальным выходом из войны для России был сепаратный мир, который большевики, придя к власти, тут же бестрепетно заключили. Однако говорить о сепаратном мире, только что проехав через Германию, было, мягко говоря, неразумно. Поэтому Ленин делает хитрый финт, заявляя, что заключить войну истинно демократическим миром нельзя без свержения власти капитала. А раз власть капитала не свергнута, так не о чем и разговаривать. Будем работать в этом направлении, пропагандируя такие взгляды, в том числе и в действующей армии. Ну, заодно и братание организуем. Оцените виртуознейшее иезуитство Ильича: призывая к братанию, он недвусмысленно показывал, что большевики за немедленный мир — и в то же время германским шпионом не объявишь, ибо мера эта равно вредоносна для обеих армий.
Далее по тезисам: никакой поддержки Временному правительству, переход власти к Советам — снизу доверху и по всей России. Конфискация всех помещичьих земель, национализация всех земель в стране, слияние всех банков в один общенациональный банк, контроль за производством и распределением — ну и ещё по мелочам, вроде перемены названия партии с социал-демократической на коммунистическую.
Напутствие Чхеидзе ушло в пустоту — «ужасный ребенок» был в своём репертуаре.
На следующий день, 5 апреля, состоялось совещание представителей социал-демократических партий, где эти тезисы бурно обсуждались. «Ленин призывает к гражданской войне», — говорили меньшевики. Ну, если строго подходить к делу, не к самой войне, а к действиям, за которыми война неминуемо последует (как оно в реальности и получилось), — но в целом верно сказано. Ещё точнее выразился Плеханов, назвав ленинские тезисы «грезофарсом» — бредом сумасшедшего. Действительно, нормальной эта политическая программа кажется, когда знаешь, что будет потом — ну а если не знать? Кто в 1984 году отнесся бы всерьез к возможности распада СССР и восстановления капитализма?
Обиженный Чхеидзе заявил категорично: «Вне революции останется один Ленин, а мы все пойдем своим путем». Большевики в ответ фыркнули — нашёл, мол, чем пугать — и пошли своим.
«Ужасный ребенок» чем дальше, тем больше вёл себя не по понятиям. Начать хотя бы со знаменитого лозунга «Вся власть Советам!» Советы в то время были эсеро-меньшевистскими. Братья-социалисты сумели достаточно уютно устроиться в новой демократической России. В результате апрельского правительственного кризиса они вошли в правительство, по какому поводу видный эсер Гоц сказал красиво: «Не в плен к буржуазии идут они, а занимать новую позицию выдвинутых вперед окопов революции». А на деле-то вышла подстава: на социалистов спихнули самые непопулярные министерства — земледелия, труда, продовольствия, военное и морское. Сделать на этих постах министры ничего не могли, по причине тотального развала всего и вся, поэтому они естественным образом стали называть причиной всех неудач невозможность вести собственную политику. И в итоге получилось, что господа социалисты заняли то самое место посредника, на которое и хотели попасть: всех уговаривать и ничего не делать.
И точно то же самое положение было у их Советов — представительство без ответственности, посредничество между правительством и массами и все те же бесконечные разговоры. Естественно, ленинский лозунг о власти, а стало быть, и о неразрывно связанной с ней ответственности, был этим товарищам совершенно не в тему, как разговор о технике секса на интеллигентской свадьбе. И вообще, господа, у нас все здесь временное — надо подождать конца войны, созвать Учредительное Собрание, а там решим, что и как…
Ещё более неприлично повёл себя Ленин на первом съезде Советов. Открывшийся 3 июня съезд был насквозь социалистическим. Из 822 делегатов с решающим голосом 285 мандатов имели эсеры, 248 — меньшевики, 105 — большевики, остальные — разные мелкие организации. Речи там велись соответственные. И вот когда видный меньшевик Церетели, давая очередную характеристику положения дел, вещал с трибуны: «В настоящий момент в России нет политической партии, которая говорила бы: дайте в наши руки власть, уйдите, мы займем ваше место», — Ленин и выкрикнул из зала свое знаменитое: «Есть такая партия!»
Его заявление встретили смехом — но смутить Ильича было задачей непосильной. Он вышел на трибуну, заявив: «Окажите доверие нам, и мы вам дадим нашу программу. Наша конференция 29 апреля эту программу дала. К сожалению, с ней не считаются и ею не руководствуются. Видимо, требуется популярно выяснить её». И ничтоже сумняшеся стал излагать свои «апрельские тезисы».
Смех смехом, и выходка вроде бы ребяческая, да — но реклама-то была что надо!
В общем, большевики не распыляли идеологию, а били в одну точку и неуклонно завоевывали сторонников в той среде, которой побаивались и за которую боролись все тогдашние политические силы: среди рабочих и солдат. К середине июня эта политика принесла первые ощутимые плоды. На смех делегатов съезда Ленин смог ответить демонстрацией силы.
Правительство, по-прежнему верное «союзническому долгу», назначило на 10 июня наступление на фронте. Военная организация партии большевиков предложила отметить этот день массовой демонстрацией под лозунгами отказа от наступления и передачи всей власти Советам. Однако 9 июня социалистическое большинство съезда вынесло решение: в течение трех дней не проводить никаких демонстраций. Учитывая, что к тому времени правительство перенесло срок наступления, это решение иначе как нарочито антибольшевистским не назовешь: по поводу или без повода, но выступить мы вам все равно не дадим — знайте свое место! Если же большевики не подчинятся, им грозили «оргвыводами» вплоть до изгнания из Советов.
Провокационный смысл решения прочитывался легко: принято оно было в 12 часов ночи накануне демонстрации, попробуй-ка останови за несколько часов такую махину! Естественно, большевики не справятся, на следующий день в любом случае состоится выступление, не организованное, так стихийное, последствия которого можно будет свалить на них (точно так, как это было проделано тремя неделями позднее). Однако большевики справились. Социалистам бы задуматься над этим фактом, а они потеряли бдительность и сделали неверный шаг.
Итак, 10 июня наступление не состоялось — военный министр Керенский отсрочил его, рассчитывая подкрепить резолюцией съезда Советов, одобряющей продолжение войны. Продавить такую резолюцию ему удалось, и наступление было назначено на 18 июня. Теперь уже сам съезд решил провести в этот день демонстрацию — от себя и в свою собственную поддержку. Отчасти это было еще и вызовом большевикам. Идеалисты из ЦИК объявили свободу лозунгов, молчаливо предполагая, что участники демонстрации в поддержку съезда поддержат и его решения.
Большевики могли гордо отказаться от участия в данном мероприятии — возможно, на то и был расчёт. Братья-социалисты уж точно бы отказались, подчеркнув тем самым свое поражение и противопоставив себя съезду [157] . Но большевики поступили по-другому: они расценили ситуацию исключительно как вызов и этот вызов приняли. Демонстрация получилась отменная — только совсем не того, что хотели продемонстрировать господа социалисты. На улицу вышли около 400 тысяч человек. В воспоминаниях видного меньшевика Суханова есть описание этого шествия:
157
Впоследствии Ленин довольно цинично сыграл на этом их качестве — демонстративных уходах и неучастии в тех действиях, которые им не нравились.